Искатель, 1999 №12 - Станислав Сергеевич Зотов

жизнь с умом чистым, с помыслами безгреховными. Такие-то ближе всего ко Господу. Более всего возлюбил Господь малых сих. Но трудно это! Давно заметили святые отцы, что трудно и монаху в монастыре душу свою спасти, а во сто раз труднее в миру блаженному спасаться. Люди-то в миру злы, неблагодарны, завистливы, насмешливы. Юродивый живет, как Бог велел — не пашет, не жнет и кормиться как птицы Божии только тем, что люди подадут. А люди-то ведь они жадны, кто подаст, а кто и плюнет, — а все терпи! Знамо, ты человек Божий, все должен принимать безропотно.

Коли определилась Николаю такая судьба, то уж невместно стало ему жить в монастыре, юродивые в монастырях не живут — обитель иноческая место тихое, благостное. Юродивый же всегда с народом, на миру. Он ведь есть образ Христа, надевшего по доброй воле на себя вериги тяжкие, страдания принимающего за грешный и лукавый род человеческий. Вот идет в церковь купчина толстопузый, али барыня какая вся разодетая, со слугами своими, с чадами да домочадцами. Хорошо им жить на Божьем свете, привольно. Денег много, забот мало. Чуть какая нужда — слуги проворные тут как тут, только мигни — все выполнят. За деньги хоть птичьего молока достанут. Согрешат богатые люди — и тут богатства их выручают. Пожертвуют на украшение храма али свечу поставят пудовую — богатства их от этого не уменьшатся, а попы уж поют им славу перед ликом Божиим, отмаливают грехи их. Богатому и солнышко светит ярче, и жизнь кажется милее, и уж как жалко с этой жизнью расставаться, уж как жалко! Ведь много согрешил богатый за свою жизнь, ох много. Известно ведь, где злато — там и бес рогатый. А Христос где? А Христос вот он — на паперти церковной, на морозе в одном рубище сидит, вериги на нем тяжкие железные к телу его истощенному прилипли. Как и прежде, принимает он страдания за весь род человеческий, искупает грехи людские. Понимают эго богатые люди и хотят отблагодарить юродивого — денег ему дают, золота да серебра, пищу ему со своего стола жертвуют. Но не берет юродивый тех денег, бросает их обратно господам богатым, пищу их птицам скармливает, а сам смеется при этом, ругается, да иной раз и зазорными словами, что приличному христианину и слушать невместно. А вот подойдет к безумному какая бедная старушка в платочке да с узелочком, богомолка какая тихая, да подаст ему копеечку али хлеба кусок, так ту лепту принимает юродивый, да еще кланяется земно, да еще слезы льет.

Невозможно купить юродивого, задобрить его. Блаженный он весь во Христе, он с Христом напрямую говорит, ему поп не нужен. Потому не входит юродивый в храм, а больше на паперти обретается. А уж коли войдет в церковь, так то знак тревожный для священства. Значит, что-то не так в храме Божием. Что-то нечисто здесь. Слишком много людей, бывает, приходит в церковь с греховными мыслями. Многие молятся с мыслью стяжать себе что-то от Бога, свечи ставят с умыслом недобрым. Тут юродивый начинает в храме шуметь, свечи те тушить, прихожан пугать. Бывает, что и выводят блаженного человека под руки, дабы не смущал народ. Но священник умный поймет, в чем тут дело, догадается, что имел в виду Божий человек, и после на проповеди обличит нечестивых прихожан, обелит юродивого.

Так служит Богу блаженный, берет на себя грехи людские и мир тем от гибели окончательной спасает. А ныне, видно, настали последние времена, не стало на Руси юродивых, святых людей с душой чистою. Некому грехи перед Богом замаливать. Может, и гибнет и чахнет оттого земля русская…

Грозный царь Иван к концу февраля, на второй неделе великого поста был уже со своим карательным войском недалеко от Пскова, верстах в пяти, в Любятове. Он остановился там в местном монастыре и выслал к псковскому наместнику нарочных с известием о том, что уже идет, что близко, чтоб встречали его люди псковские со смирением да с покаянием во всех делах своих изменных. Вечером 19 февраля собралась в покоях наместника псковского градская дума. Псковичи — народ не робкого десятка. Стены Пскова крепки и высоки, житницы изобильны. Был глас от многих на свете, чтоб не открывать царскому войску ворота, чтоб сесть в осаду, но доказал им наместник боярин Токмаков, что это и будет ведь лучшим подтверждением тому, что изменил Псков российскому государству. Тогда государь пойдет войной на всю псковскую землю, разорит ее совсем, а далее что? Не возьмет Иван Псков в этот раз, отступит, а потом придут ляхи с литвою, немцы-латиняне, шведы. Псков уж истощит свои силы, государь от него отступится, и достанется он задешево иноземцам, и отторгнут они его от всей русской земли.

— Нет уж, — порешил наместник, — лучше мы от своего государя претерпим, чем чужим господам достанемся. Будет Россия — будет и Псков. Потерпим, братия, может, переменит Бог царя.

Зашумели гости торговые, купцы богатые псковские на такие наместниковы речи. «Не твои, — кричали они, — родичи сгибли от опричников в Новгороде! Не твою жену с дочерью насиловал Малюта окаянный! Не твоего сынка рубил саблей Гришка Грязной! Нет! То наших родичей топили в Волхове, наши амбары грабили да жгли кро-мешники…»

— Вы купцы только об амбарах своих и думаете, — вдруг раздался сильный, низкий мужской голос.

Все обернулись на архимандрита Корнилия, главу псковской епархии, который до того момента сидел молча и только перебирал пальцами агатовые четки. Был Корнилий уже не молод, но был он сильный, высокий человек, и под монашеской одеждой угадывался в нем бывший воин. И то сказать: Печерский монастырь больше крепостью всегда был на самом передовом пограничном рубеже русской земли, чем смиренной обителью монашеской. Корнилий же вышел из его стен, и не раз приходилось ему сидеть в осаде и держать не крест в своей деснице, а рукоятку меча или древко сулицы.

— А ведаешь ли ты, отец Корнилий, — обратился к нему один из градских бояр, — что более всего гневен на тебя государь и что кого первого казнит — так это тебя же.

— Ведаю, — помолчав, отвечал архиерей. Он встал со своего места, подошел к иконам в красном углу, тяжело перекрестился, потом обернулся к собравшимся: — А что, люди псковские, — решительно сказал он, — коли виноват я перед царем, так пусть и казнит он меня. Меня казнит — Псков помилует.

— В Новгороде-то иное вышло, — снова послышался из угла чей-то строптивый голос, — Пимена-то, твоего дружка,