Искатель, 2001 №12 - Анна Витальевна Малышева

— Хочу помянуть Лену, — сказал я. — Водка у меня в сумке. Ты должен отвести меня в ту пещеру.

Петр отодвинул стул и выпрямился во весь рост. Он был намного выше меня, но сейчас это уже не имело значения.

— Я туда больше не хожу, — сдавленно произнес он.

Петр боялся — это я понимал очень даже хорошо. Боялся ее пронзительного, умоляющего, обличающего убийцу голоса. Боялся бессмертия, настигшего ее на самом пороге смерти. Он не смог простить? Я знал еще одного человека, который никогда не простит.

— Ради меня, — сказал я. — И ради нее. В шесть утра у меня поезд.

Вероятно, он подумал, что я рехнулся. Но мне было все равно. То, что он думал, меня больше не волновало. Петр покорно оделся, и мы вышли из дома в непроглядную, остро пахнущую тьму. У меня из-под ботинка грузно вырвалось что-то тяжелое и липкое.

— Жаба, — сказал он. — Здесь их полно, и такие огромные…

Я не ответил. Чем меньше слов… Стоило большого труда не бежать, не показывать, что путь к пещере мне уже известен.

Никого, кроме нас, в пещере не оказалось. Ни единого голоса не донеслось из тьмы, прорезанной лучами двух фонарей. Но я знал — все они наготове, и мертвые, и живые. И она, Елена, где-то здесь, в тени, ждет момента, чтобы отделиться от камня и заговорить. Но пока молчит. Я даже был рад этому. К чему лишние свидетели? Говорил Петр или нет — я не знал, он смотрел в сторону, и я не видел его губ.

А потом он посмотрел на меня, кивнул и пошел в глубь пещеры. Я следовал за ним по пятам. Нагнулся только раз, чтобы поднять с земли камень. Я его приметил еще в первый раз.

— Здесь, — вероятно, сказал Петр, остановившись возле глубокой трещины в скале и осветив ее фонариком.

Я молча ударил камнем по его затылку. Крикнул он или не успел — не знаю. Потом я пристроил его ногу так, чтобы было похоже, будто он попал в трещину и поскользнулся. Разбитую голову бережно пристроил на остром выступе скалы. Камень положил в свою сумку. Теперь я мог уйти. Кто бы, когда бы ни вошел сюда, он никогда не узнает о том, что я сделал. Петр ничего не заподозрил, а значит, ничего, обличающего меня, не сказал. Если пещера сохранила его голос, то это будут ничего не значащие фразы. Других свидетелей не было. В шесть утра на станции остановится пассажирский поезд. Он уйдет дальше на восток, я пересяду в первом же большом городе на другой состав и замету следы. Вернусь в Москву, а вернувшись, уничтожу все письма в коробке из-под обуви. И может быть, впервые за полгода усну спокойно.

— …немножко страшно. Жаль, что он с нами не пошел, — подошла ко мне Елена. Я вскрикнул, но не услышал себя.

— Хотел бы я знать, что ты сейчас говоришь, — ответил ей Петр. — Жаль, его тут нет, ну ничего, в другой раз.

Елена звонко хлопнула в ладоши, попыталась отбить какой-то ритм и засмеялась. Тут же, без перехода, послышался раздраженный голос Петра:

— Постой, садятся батарейки… Стой на месте, Лена, там впереди…

Я услышал быстрые шаги, легкий вскрик — над тем самым местом, где сейчас выглядывала из щели нога Петра. Потом — мучительный стон, и снова его голос издалека:

— Лена, ты где?! Я сейчас!

И звук приближающихся ко мне шагов. Я смотрел в темноту, но оттуда никто ко мне не пришел — только звук. Только Петр. Он остановился над трещиной и испуганно заговорил:

— Не дергайся, я сейчас вытащу ногу. Откуда эта кровь?! Не шевелись, я поворачиваю! Вот так…

— Нет, нет, не надо… Не трогай меня, не надо! — замирающий голос Елены утекал в трещину. Там он живет, мелькнула у меня догадка, оттуда приходит ко мне. Я снова включил фонарь, погашенный, чтобы не видеть разбитой головы Петра.

— Больно… — еле слышно пробормотала жена. — Голова…

Кто застонал над звуком ее еще живого тела — над мертвым телом Петра? Он или я сам? Мог ли он оплакивать себя, склонившись над Еленой, как над собственной могилой? Помню, когда я выскочил из пещеры, на небо карабкалась луна и, как оскорбленная женщина, презрительно смотрела поверх меня. К утру я дошел до станции, сел в восточный поезд, выпил чаю, закрыл глаза. Добравшись через несколько дней до Москвы, я уничтожил все бумаги Елены, отнес ее вещи к сестре. Только тогда я позволил себе умыться, переодеться в городскую одежду и разобрать сумку.

И вынул камень — тяжелый серый камень, заостренный то ли природой, то ли древними человеческими руками. Возвращаясь домой, я забыл его выбросить на каком-нибудь перегоне, как намеревался. Просто забыл. Не выбросил и до сих пор, потому что начинаю понимать — ничто, ничто в этом мире не исчезает бесследно. Иногда я обращаюсь к камню с просьбой — ведь он из той пещеры. Прошу отдать мне голос Елены, ее последние слова. Если он что-то пропустил в первый раз, мог пропустить и во второй. Может быть, жена вспоминала обо мне? Звала? Или снова просила прощения у человека, который все же смог ее простить, теперь я знаю, что смог…

Джон ЛУТЦ

ВЫСОКИЕ СТАВКИ

Следом за коридорным Эрни вошел в тесный номер отеля «Хейс». Ему показали маленькую ванную с треснувшей раковиной, черно-белый телевизор с рябью помех. Коридорный, прыщавый юноша, улыбался и ждал. Эрни дал ему доллар — нормальные чаевые, учитывая, что кроме саквояжа, который он нес сам, других вещей при нем не было. Коридорный фыркнул и отбыл.

Щелкнула «собачка» замка, и в комнате воцарилась тишина. Эрни сел на краешек кровати, а его уши отфильтровывали слабые звуки, доносившиеся снаружи: мерное гудение городского транспорта, очень далекая сирена или клаксон, металлическое уханье лифтовых тросов в чреве здания. Наверху уронили что-то тяжелое. Мимо номера Эрни горничная прокатила тележку с бельем, одно ее колесо поскрипывало. Он наклонил голову, стиснул щеки руками и уставился в истертый светло-синий ковер. Потом закрыл глаза, чтобы обрести в темноте хоть временное, но спокойствие.

Удача определенно повернулась к нему спиной. Дело дошло до того, что он не мог смотреть на себя в зеркало. Пусть росточка он был небольшого, пять футов четыре дюйма в ботинках на высоком каблуке,