Коллекция - Валерий Аркадьевич Горбунов

Слава богу, долго ждать не пришлось. Заскрежетала отпертая ключом дверь, в прихожей зашаркали, и к прежним запахам прибавился новый — запах сырого березового веника. Петр Антонович возвращался из бани. Он не удивился и не обрадовался появлению Семена Григорьевича.

— А, это вы, проходите, — равнодушно произнес он и прошел в свою комнатенку.

Гость покорно последовал за ним.

В обители Петра Антоновича со дня первого посещения Семена Григорьевича произошли некоторые перемены. Появилась кровать-раскладушка с продранной железными крючьями ярко-зеленой парусиной. Она, однако, не заменила матраца-топчана, а стояла у противоположной стены. В углу, за шкафом, теснилась стайка пустых бутылок из-под «Экстры» и коньяка. Посреди комнаты стоял новый чешский стул, странно выглядевший в компании двух неказистых табуреток. Не обращая внимания на пришедшего, Петр Антонович занялся своими делами: березовый веник сунул прямо в открытую форточку, видимо, для просушки, тючок с грязным бельем был отправлен в плетеную корзину. После чего хозяин отправился в кухню — ставить чайник. До Семена Григорьевича донесся звук водяной струи, сильно ударившей в дно чайника. Не похоже было, что хозяин собирается угощать гостя чайком с вареньем, скорее всего, питье чая по традиции завершало ритуал посещения Астраханских бань.

Семен Григорьевич заскучал. Но что-то мешало ему покинуть негостеприимный кров Петра Антоновича. Чувство вины? Желание объясниться со стариком? Лукошко и сам не знал.

Он достал из портфеля принесенный им подарок — редкой красоты фарфоровый, медальон. Вещь, которую он собрался преподнести Петру Антоновичу, была далеко не пустячная, не безделица, стоило больших трудов раздобыть ее, да и обошлась она недешево. Но сегодня Семену Григорьевичу доставляло странное удовольствие — отдать в чужие руки то, что было дорого ему самому. Пожалуй, он испытывал это чувство впервые в жизни.

Петр Антонович вернулся в комнату, держа в руке кипящий чайник. Лукошко с непонятным ему самому беспокойством напряженно следил глазом — возьмет Петр Антонович с полки шкафа одну чашку или две. Казалось, сама его жизнь зависит от того, напьется он чаю вместе с Петром Антоновичем или нет.

Хозяин, по-прежнему не глядя на гостя, пододвинул ему чашку и блюдечко с густым, цвета киновари, вишневым вареньем. Семен Григорьевич взял чашку в руки, подул, вызвав на темно-коричневой поверхности легкую зыбь. Они молча пили чай, как бы ведя друг с другом неслышный разговор. Поставив перевернутую чашку на блюдце, как это сделал Петр Антонович, Семен Григорьевич вдруг понял, что разговор между ними уже состоялся и многое из того, что он собирался сказать Петру Антоновичу, говорить уже не нужно.

— Вот принес вам в подарок… — смущаясь, произнес Семен Григорьевич. Он забеспокоился, поймет ли Петр Антонович, что медальон ценится не меньше тарелки с изображением арфистки, которую Петр Антонович в свое время подарил ему на день рождения. Но о ценах сейчас говорить было нельзя, это он понимал.

Петр Антонович, несколько подобревший после молчаливого чаепития, подошел к окну, взял в руки фарфоровый медальон, долго рассматривал его. Пожевал губами, потряс головой, как старый конь, отведавший овса.

— Вещь старинная и редкая, — не выдержал Семен Григорьевич.

Петр Антонович отозвался:

— Я-то не очень смыслю… Вот мой племянник… Он спец! Всему цену знает!

— У вас есть племянник? — только чтобы не молчать, поинтересовался Семен Григорьевич.

Петр Антонович вскинул голову, сказал с гордостью:

— Да! Представьте себе: отныне я не одинок. Есть на кого опереться на старости лет, к кому прислониться. Есть кому защитить старика! Федор Шакин… ученый! Без пяти минут кандидат наук. У него скоро будет денег… знаете сколько? Вам, богачу, и не снилось столько!

— Он ваш родной племянник?

— Нет… не то что родной… И не совсем племянник… Но ближе родного! Ближе!

«Так вот кому принадлежат раскладушка, чешский стул и пустые бутылки из-под водки и коньяка», — догадался Семен Григорьевич.

— А он что… иногородний?

— В Сибирске проживает… Он у меня физик… У него там комната…

«Видно, не велика птица твой племянник-физик, коли даже квартиры не нажил: там живет в комнате, а здесь ютится на раскладушке», — подумал Лукошко, но вслух развивать свою мысль, понятно, не стал. Старик счастлив, что в этом мире хоть кто-то у него появился. Бедняга привирает, называя этого неизвестно откуда взявшегося Федора Шакина племянником и наделяя его всевозможными достоинствами. Разубедить его — значит сделать вконец несчастным. Пусть уж любуется на эти пустые бутылки и радуется.

— А не пойти ли нам с вами в какой-нибудь ресторанчик и не выпить ли бутылку вина? Плачу я, — предложил Семей Григорьевич, на эту мысль его натолкнул вид пустых бутылок.

— Я пью только с друзьями, — важно ответил Петр Антонович.

Семен Григорьевич искренне огорчился:

— Я пришел к вам мириться… Кто старое помянет, тому глаз вон.

— Что-то глаз у меня стал слезиться, левый, — ответствовал Петр Антонович и стал промокать глаз тряпицей.

«Да он заговаривается, — подумал Лукошко, — а я явился к нему изливать душу». Но он все-таки сделал еще одну попытку завязать нужный ему разговор.

— В своем письме, присланном мне в свое время, вы изволили привести цитату из книги пророка Аввакума: «Горе тому, кто жаждет неправедных приобретений для своего дома…» и так далее. Вот я хочу вас спросить: почему вы называете мои приобретения неправедными и грозите всяческими карами?.. Разве я всю жизнь не отказывал себе в самом необходимом — в лишнем куске хлеба, в новом костюме, в удовольствиях, наконец, разве не работал как вол, сверх всяческой меры — только чтобы вырвать из равнодушных, или корыстных, или преступно небрежных рук создания людского гения? Да, сейчас я владею всем этим один. Но ведь век мой измерен. Мы с вами старики, нас ждет неизбежная смерть… И тогда мои сокровища вернутся к людям… не разрозненными, обветшалыми предметами, а Коллекцией — единой и неделимой, обретшей вторую и, надеюсь, вечную молодость!

Семен Григорьевич увлекся. Он никогда не думал о будущем своей коллекции. Она была составной частью его жизни, и думать о ее будущем значило думать о своей смерти, о неизбежном своем конце. Однако сейчас разглагольствующему в полутемной, жалкой каморке Лукошко казалось, что он давно, да что там давно — всегда лелеял планы передать собранную им коллекцию в общественные руки, в руки государства, в руки народа. Потому что планы эти, если бы они действительно у него имелись, многое бы объясняли и оправдывали в его поведении, в его жизни. А Семен Григорьевич испытывал неистребимую потребность оправдаться и ради этого готов был на все, даже на ложь.

Однако страстная речь его не произвела абсолютно никакого действия на Петра Антоновича.