Коллекция - Валерий Аркадьевич Горбунов

— Он тяжело переживал?

— Даже хотел поначалу уходить из театра. Но потом передумал — остался.

— Скажи, Танюша… А не было ли у Лукошко какой-нибудь пассии, сердечной привязанности?

— У Семена Григорьевича? Да он же старик!

— Однако, говорят, кто-то у него был.

— Кто знает… Может, и был…

ГОРЕЧЬ ПОЗДНЕГО МЕДА

…У Семена Григорьевича разболелась ключица. Стоило ему вскинуть к подбородку легкое тело скрипки, как острая колющая боль пронизывала грудь, отдавалась в шее, холодной змейкой пробегала по руке. Отчего это? Трещина в ключице? Отложение солей? Надо обратиться к врачу. Легко ли ежедневно по четыре часа просиживать в оркестровой яме, испытывая эту новую, еще незнакомую его телу боль?

Но он все не шел и не шел к врачу. В последнее время равнодушие ко всему, в том числе и к самому себе, овладело им.

С чего это началось? Когда? Если б Семен Григорьевич задумался, то без труда бы определил: с того самого дня, когда произошла эта безобразная сцена на лестничной клетке. Стоит ему закрыть глаза, и происшедшее в мельчайших подробностях встает перед ним. Он отчетливо видит серый, с паутиной на углах, потолок, лампочку без абажура на твердом кривом шнуре, черные пятна копоти от спичек, которыми, пробегая по этажам, хулиганы мальчишки «выстреливают» вверх. Крупноячеистая сетка ограждения лифтового колодца, подслеповатый красный глазок, предупреждающий, что кабина занята; высокая, в наплывах темно-бурой краски дверь напротив, за которой живет его пассия Изольда. Он это видит и не видит. Потому что, вытесняя несущественные подробности, все заслоняет образ разгневанной женщины. Бледное от волнения лицо в обрамлении серебристо-голубоватых волос, неожиданно молодые яркие губы, огромные, мечущие желтые молнии глаза… И кружение брошенных ею в лицо ему десятирублевок — пожухлых листьев, подхваченных ненастным ветром…

С ним никогда этого не было прежде: он будто лишился сознания. Оно покинуло его тело, и теперь Лукошко видел себя как бы со стороны. Невзрачный пожилой человек с сухой, пергаментной кожей узкого, заостренного, как у хорька, лица, с неконтролируемыми движениями длинных пальцев, нервно перебирающих на обвислой, старой шерстяной кофте неправильно застегнутые пуговицы. Он стоит в темной раме дверного проема — оживший портрет полубезумного старика, которого внезапно оставило все: желания, силы, сама жизнь.

Это было страшно — видеть себя самого таким. Поэтому Семен Григорьевич отгонял от себя воспоминания о том дне. Боль под ключицей, как казалось ему, помогала сосредоточить внимание на своем недуге, вытеснив из сознания все остальное.

Но так не получалось. Время от времени, пересиливая и заглушая терзавшую его физическую боль, в недрах его существа возникала другая боль — душевная, неизмеримо более страшная. От нее мутилось сознание и к горлу подкатывала тошнота.

Однажды ночью в одну из тяжелых минут он сел за стол и одним духом накатал длинное-предлинное бессвязное письмо. Письмо было адресовано ей. Что было в том письме? Он и сам бы не мог ответить на этот вопрос. Какие-то обрывки воспоминаний (он рассказывал о своей жизни так, как будто она уже окончилась), мысли о Коллекции (он писал о ней, как о любимой женщине, у которой было не только звучное имя Коллекция, но и свой характер — капризный, требовательный: сколько он ни давал ей — все было мало) и жалобы, жалобы, жалобы: он стар, одинок, несчастен.

Семен Григорьевич отправил письмо и стал ждать. Он понимал, что ответа не будет, не может быть, но вопреки всему надежда не оставляла его. По нескольку раз на дню спускался вниз, с замиранием сердца вглядывался в дырочки почтового ящика — не белеет ли там конверт. Однажды разглядел — белеет, от волнения зашлось сердце. Он дрожащей рукой открыл ящик. Это оказалась инструкция «Как уберечься от пожара». Лукошко горько усмехнулся: и он сам, и его дом были охвачены бушующим пламенем, и не было силы, которая могла бы погасить этот всепожирающий огонь.

Раньше он был равнодушен к мнению окружающих. От коллектива оркестра, в котором постоянно бушевали человеческие страсти, его как бы отгораживала незримая стена. Отдаленный шум раздоров, склок, взаимных претензий, пылких дружб и коротких, но пылких любовей едва доносился до его ушей. Он появлялся на репетициях точно в назначенный срок и занимал свое место в оркестровой яме. Другие опаздывали, поэтому репетиции редко начинались вовремя. Пришедшие ранее шумно, так, чтоб слышал дирижер, возмущались опоздавшими. Лукошко же никогда голоса не подавал, тихо и терпеливо ждал, погруженный в свои мысли. В мысли о своей коллекции. Для него коллекция не была скоплением неодушевленных предметов. Это был огромный живой организм, требовавший заботы и любви. Коллекцию постоянно нужно было пополнять, заменять хорошее превосходным, превосходное — великолепным. Голова Семена Григорьевича в свободное от музыки время всегда была занята.

— Вы слышали? — обращался к нему сосед по оркестру милейший Максим Максимович Гулыга. — Николюкина опять вернулась к Дормидонтову. А ведь он клялся, что на порог ее не пустит…

— Что? Да, да, конечно, — как бы пробудившись ото сна, невнятно бормотал Семен Григорьевич.

— Что с вами? — приблизив к Лукошко свое доброе круглое лицо, все в каких-то утолщениях и шишках, озабоченно спрашивал Максим Максимович. — Не случилось ли чего? Может, нужна помощь?

Семен Григорьевич уверял: нет, ничего не надо, и вновь погружался в свои раздумья. Остальные уже давно не обращались к Лукошко, его холодная замкнутость оскорбляла: коллектив не прощает, когда кто-либо из его членов демонстративно отказывается участвовать в общей жизни, замыкается в кругу сугубо личных интересов. Только один Максим Максимович еще держался, занимал соседу место в очереди за зарплатой, если нужно, одалживал таблетку пирамидона или пятерку. Да, да, ворочая тысячами, Лукошко нередко брал в долг по мелочам — рубль, два, три, пять. Тысячи уходили на коллекцию, сам же Лукошко довольствовался рублями.

И вот в один далеко не прекрасный день Максим Максимович в ответ на просьбу Лукошко — не одолжит ли он канифоли — вдруг отвернул свое круглое и неровное лицо, напоминавшее фотографию поверхности Луны с ее рытвинами и кратерами, и ничего не ответил. Лукошко стоял как громом пораженный. Что это с Максимом Максимовичем? Чем он, Лукошко, обидел его? Может, запамятовал про старый должок? Или проявил невнимание, неучтивость в буфете? И вдруг его осенило. Все ясно! Некрасивая история с тарелкой, принадлежавшей вдове дирижера, стала известна в театре, и теперь все, включая добрейшего Максима Максимовича, отвернулись от Семена Григорьевича.

Лукошко почувствовал прилив крови к голове. Он и сам не понимал, что с ним. Разве он не предугадывал подобного развития событий? Не предвидел неизбежности своего