Коллекция - Валерий Аркадьевич Горбунов

Коноплев взглянул на извлеченный из-под стопы лист бумаги и от удивления раскрыл рот. Перед ним лежал план… его прежней квартиры в доме на старом Арбате.

— Поздравляю, Сомов, — упавшим голосом произнес он. — Вы отыскали весьма важную улику против Пустянского. Это план моей бывшей квартиры.

— Вашей?!

— Не удивляйтесь. У Лукошко точно такая же. Теперь сомнений нет: Пустянский давно уже имел по отношению к старику коллекционеру преступные намерения…

Плюшевый медведь проводил их унылым взглядом стеклянных глаз.

В комнате светло, как днем. Однако по накопившейся в теле усталости Коноплев чувствует: времени уже много. Так и есть, седьмой час.

Май на дворе, потому-то стал таким просторным день, и небо за окном ярко-голубое, хотя уже и вечер недалек. Весна позади, скоро лето. Коноплев любит наблюдать за сменой времен года, движение в природе отвечает тому внутреннему ощущению непокоя, которое постоянно живет внутри него. Он не понимает жалоб некоторых людей на монотонность, однообразие жизни. Хотя его собственная жизнь не богата внешними свидетельствами перемен: как пришел в МУР после войны, так и работает до сих пор, как женился десяток лет назад, так и хранит верность своей ненаглядной Танюшке; кстати, сегодня она собиралась вернуться домой пораньше…

Он встает, аккуратно складывает в сейф бумаги, гремит ключами…

Пора домой. По влажному асфальту он шагает от подъезда к ярко-желтой арке ворот. Впереди — знакомая худощавая, асимметричная фигурка: одно плечо выше другого. Минуя узкий проход в ограде, мужчина поворачивается боком, и становится видно, как он поджимает левую руку, точно птица перебитую лапку.

Николай Иванович прибавляет шаг. Догоняет следователя Ерохина:

— Здравствуйте!

— Привет, если не шутите.

— Да мне сейчас не до шуток.

— Понятно. Опять Гамлетовы сомнения?

— Вроде того.

— Ну выкладывайте.

— У меня предложение… Может, погуляем в «Эрмитаже», поговорим?

— А в рабочее время не могли зайти? — с неудовольствием говорит Ерохин. — Вечерами, как правило, трудятся те, кто плохо работает днем. Мне еще в магазин надо, «Линолак» доставь. Это такое диетпитание для внука… Дочка приказала.

Оказывается, у сухаря Ерохина есть семья и внук! Почему-то это открытие удивляет Николая Ивановича.

— Ну, тогда до завтра.

— Да нет уж… Раз сомнения, надо обсудить. Чего откладывать? Пойдем в «Эрмитаж». В двух шагах работаем, а я в саду сто лет не был.

Они пересекают улицу в неположенном месте, постовой неодобрительно смотрит на них, но свистеть не решается.

На сырых дорожках пусто. Деревья простирают над головами ветви, с которых время от времени срываются тяжелые капли. Дышится после дождя хорошо, легко.

— Вот вы сказали: «Тот плохо работает днем». Не знаю, как все, а меня не покидает ощущение, что работаем мы действительно не очень хорошо.

— Еще бы… Уж полночь близится, а Щеголя все нет.

— Щеголя мы найдем. Это дело дней, — говорит Коноплев. — Но…

— Но стоит ли его искать? Стоит! Вас что, эти его дурацкие посылки с толку сбили?

Недавно на адрес музея, где прежде работал Виталий Пустянский, прибыло несколько ящиков. В них оказались предметы искусства, похищенные у Монастырской. А вскоре в ее квартире раздался телефонный звонок. Незнакомый женский голос назвал номера шифра, с помощью которого можно открыть ящики автоматической камеры хранения багажа на Курском вокзале. Монастырская, опасаясь подвоха, позвонила Коноплеву. В тот же день Сомов извлек из камеры хранения несколько чемоданов с носильными вещами. Монастырская признала в них свою личную собственность.

— А что, разве эти действия Пустянского не дают пищи для размышлений? — спросил Коноплев.

— Давайте размышляйте. А я послушаю.

— Зачем он возвращает вещи Монастырской, то есть пытается смягчить свою вину, если на нем все равно висит убийство старика Лукошко?

— Ну, это его дело… — поморщился Ерохин. — Поймайте его, он нам сам скажет. Кстати, он же не знает, что мы подозреваем его в убийстве Лукошко.

— Знает.

— Знает?! — Ерохин остановился как вкопанный. Он был неприятно поражен услышанным. — От кого?

— От Марины Белой.

— Но ведь Белая, как вы утверждаете, не имеет связи с Пустянским.

— Не имела… До вчерашнего дня.

— А что произошло вчера?

— Вчера она видела Пустянского. И говорила с ним. Он подкарауливал ее возле дома.

— А что же наше наблюдение?!

— Пустянский вскочил в переполненный автобус, а наш товарищ не успел.

— Не успел?! Безобразие! С художницей разговаривали?

— Да, сегодня.

— Что она говорит?

— Утверждает, что сначала Пустянский действительно хотел ограбить Лукошко, но потом от этой мысли отказался.

— И укокошил его?

— Марина клянется, что он этого не мог сделать.

— И вы ей, конечно, склонны верить? На слово? За здорово живешь?

Коноплев оставил выпад Ерохина без ответа.

— Если бы Пустянский собирался убивать Лукошко, он позаботился бы о том, чтобы уничтожить всякие улики. А не оставил бы для нас в мастерской план квартиры Лукошко. Не потащил бы его самого к Марине, женщине, которая ему, судя по всему, дорога, не стал бы занимать у соседки кухонный нож, чтобы использовать его как орудие убийства. Он же не сумасшедший!

— А если предположить, что он убил старика в состоянии аффекта?

— Но ведь вы, кажется, сами как-то говорили, что не верите в немотивированное убийство. А в этом случае мотивы не очень-то просматриваются. Ну, убил? А дальше что?

— А что заставило Пустянского отказаться от ограбления Лукошко? Как Белая это объясняет?

Коноплев пожал плечами:

— Не очень вразумительно. Пустянский якобы ей сказал, что ошибся в старике. Он-де оказался не таким уж мерзавцем.

Ерохин фыркнул:

— Бред какой-то!

Он с размаху плюхнулся на лавку, не заметив, что она мокрая. Коноплев остался стоять.

— Ну и как вы это расцениваете? — Ерохин смотрел на Коноплева снизу вверх.

Николай Иванович обвел глазами сад, который казался ему столь обширным в дни его детства и который теперь, среди зажавших его со всех сторон каменных коробок, выглядел миниатюрным, вобрал в грудь уже отдававшего вечерней сыростью воздуха и проговорил:

— Понимаете… Этот Пустянский престранный тип. Не такой, как другие. Да, он негодяй, грабитель… Но сам себе он представляется чем-то вроде благородного Дубровского.

— Кстати, твоему Дубровскому вполне можно было бы вменить 146-ю статью за разбой и 149-ю за уничтожение чужого имущества, — заметил Ерохин.

— Дубровский не мой, а пушкинский… Как бы там ни было, Пустянский не кажется мне человеком, который мог бы хладнокровно осуществить столь зверское убийство. Он привязан к жизни и, судя по всему, любит эту Марину Белую.

— Ну знаете! — Ерохин вскочил с лавки, видно сырость доняла его, и стремительно зашагал к выходу. Коноплев едва поспевал за ним. — Упустили, понимаешь, Щеголя, а теперь утешаете себя и меня детскими сказками. Фантазеры! Больше слышать ничего