Эпицентр - Дмитрий Николаевич Поляков-Катин

даче в Немчиново напротив дома архитектора Шехтеля и имения шоколадного магната Форштрема; то пускался в рассуждения о седой древности своего рода, о предках и их заслугах и о том, как всё это важно для историков будущей России; то заливался смехом насчет творческих промахов главного дирижера Цюрихской оперы, о которых судачили все, вплоть до рабочих сцены, и только сам он считал себя едва ли не гением, то рассказывал об улицах и зданиях, встречавшихся им по пути.

Вполуха слушая беспорядочную болтовню Куша-кова-Листовского, Чуешев напряженно размышлял о том, что тот ему сказал. Баварец, Баварец. Что за чертовщина? Баварец — это оперативный псевдоним Франса Хартмана, который, как следовало из донесений, в прошлом году погиб в перестрелке возле отеля «Адлерхоф». Позже это подтвердил Вилли Гесслиц, которого в Центре знали как Рихтера. Правда, ему до сих пор доверяли с оговорками: агенту, побывавшему в гестапо и вышедшему оттуда, трудно верить — однако Чуешев помнил, как упорно за доброе имя и Баварца, и Рихтера боролся Ванин. Описание, которое дал флейтист, в принципе, могло соответствовать внешности Хартмана, которого Чуешев видел только на фото, да и то — больше года назад. Представить себе, что Баварец ожил, было довольно сложно, хотя ведь именно Хартман вел переговоры с Шелленбергом по поводу урановой бомбы. Чуешев склонялся к версии, что, прикрываясь Баварцем, кто-то (вероятнее всего, гестапо) пытается затеять игру с советской разведкой, выставив в качестве наживки то, что гарантированно не может не заинтересовать.

Когда они прибыли на Баденерштрассе, деловая суета в квартале «белых воротничков» была в самом разгаре: улицы переполнены рокотом моторов и автомобильными гудками, мельтешащий поток черносерых котелков и шляп, хлопание дверей и стук пишущих машинок из распахнутых окон. Остановились поодаль от входа в неброское здание, в котором размещались многочисленные конторы.

— Вон там, дверь сбоку, — показал Кушаков-Листовский. — Вывески нет, но это его бюро. Юридическое. Лофгрен работает там вторым директором. Бывает он здесь часто, но не каждый день и не по часам. Во всяком случае, встретить его здесь можно.

— Ну, что ж, — Чуешев повернул ключ в замке зажигания, — ждать его мы не станем. Теперь с вашей помощью я его точно найду.

Он сунул в рот сигарету, но флейтист замахал на него руками:

— Прошу вас, не надо! Я не курю и дыма не переношу. У меня от них головокружение и — сердце. Не надо.

— О, прошу простить. — Чуешев убрал сигарету в пачку. — Тогда — поехали.

— Куда? — насторожился Кушаков-Листовский.

— Да так, одно маленькое дельце. Здесь недалеко. А потом я отвезу вас обратно.

— Да я и сам могу добраться, господин Хоппе! Отсюда трамвай ходит прямо до моего дома. Вы помните, что завтра мне уезжать?

— Помню, помню. Но не откажите в удовольствии оказать вам услугу. Мы всё с вами успеем.

«Ситроен» Чуешева проехал Бернштрассе, выскочил за черту города и свернул на проселочную дорогу, ведущую к лесу. Какое-то темное, глубоко спрятанное чувство тревожно зашевелилось в груди флейтиста. Он хотел сказать ему «Цыц!» — и не мог. Несмотря на возраст, при нынешних обстоятельствах легко причисляемый к преклонному, на богатую событиями жизнь и шесть поколений дворян за плечами, Кушаков-Листовский сумел сохранить в себе удивительную, прямо-таки невероятную инфантильность, которую трудно было предположить при взгляде на его тяжеловатую фигуру, пухлое лицо и всклокоченные седые волосы. Подобно ребенку, он не заглядывал вперед; поступки и решения были импульсивными, здесь и сейчас; его легко было убедить, обвести вокруг пальца, запугать; он прятался в свой мирок, как ребенок прячется под одеяло, и тени тех, кто стал жервой его легковесности, не беспокоили его по ночам — он не думал о них как о живых людях, в каком-то удивительном вывихе сознания он видел в них лишь персонажи своих летучих фантазий. А главное — он всегда и во всем был абсолютно искренен.

— Ой, смотрите, косуля! — не удержался он, тыча пальцем в стекло.

— А откуда вам известно место работы Лофгре-на, да к тому же с такими подробностями? — неожиданно резко спросил Чуешев. — Может быть, от того господина — высокого, худощавого, в маленьких темных очках, — с которым вы встречаетесь в кафе «Маргарита» рядом с оперой?

Будто солнце брызнуло в глаза флейтисту. Неожиданно он предельно ясно осознал, в какую угодил передрягу, смешался и испуганно пролепетал:

— О каком господине вы говорите? Я не знаю никакого господина.

«Ситроен» круто свернул с дороги в глубь леса и остановился. Чуешев откинулся на спинку кресла и пристально посмотрел на Кушакова-Листовского.

— Вы не в первый раз пытаетесь утаить от меня информацию, которой располагаете и которая мне нужна, — сказал он. — У меня очень мало времени, поскольку благодаря вам Лофгрен может пострадать в любую минуту, а мне бы этого не хотелось допустить. Да-да, благодаря вам, господин хороший. — Заметив, что пот буквально заливает раскрасневшееся лицо флейтиста, Чуешев достал из нагрудного кармана платок и протянул, чтобы тот вытерся. — Ну, давайте, давайте начистоту.

Обессилевшей рукой Кушаков-Листовский принял платок и медленно, точно во сне, промокнул им лицо. Чуешев зажал зубами сигарету и закурил, энергично выпустив через ноздри дым. Флейтист не возражал.

Он выложил всё, до последнего эпизода: рассказал, как, пойманный на банковских махинациях, был перевербован абвером; как была выявлена советская агентурная сеть в Цюрихе, резидента при этом вывезли в Германию; как вывел Гелариуса, сотрудника абвера под дипломатическим прикрытием, на Лофгрена, с которым тот познакомился и затеял какую-то свою игру.

— Этот Гелариус, он больше не появляется в посольстве? — спросил Чуешев.

— Да, после покушения на Гитлера он уволился и теперь скрывается. Я не знаю подробностей. Мы встречаемся в «Маргарите» или в зоопарке возле вольера с зебрами. Сигнал для встречи — черта мелом на правом углу здания номер восемь на Театр-платц. — Кушаков-Листовский говорил тихим, плачущим голосом, теребя уголок шарфа, намотанного вокруг шеи. — Это когда нужно мне. А так он сам меня находит. Вы. вы отвезете меня домой?

Вопрос повис в воздухе. Чуешев молчал, медленно докуривая вторую сигарету.

Кушаков-Листовский тоже умолк. Плечи его непроизвольно встряхивались от судорожной дрожи. Он облизал пересохшие губы, вновь протер платком лоб, усыпанный каплями пота, бросил робкий, умоляющий взгляд на Чуешева — вдруг резко распахнул дверцу автомобиля и вывалился наружу. Вскочил на ноги и бросился в глубь леса, по-женски откидывая ноги в стороны, продираясь