Эпицентр - Дмитрий Николаевич Поляков-Катин

передавал ли я ему это письмо? Но если вы думаете, что я утаил его с какими-то коварными намерениями, вам все равно необходимо доложить об этом рейхсфюреру, поскольку именно он отвечает за ход расследования перед фюрером. Второй вопрос. Когда вам стало известно, что я якобы получил это письмо? Если после трагических событий, то необходимо указать источник этой информации. А вот если до произошедшего, то важно ответить: почему сами вы не предприняли нужных действий, чтобы предотвратить преступление? — Шелленберг с подчеркнутой озабоченностью огляделся и добавил: — Группенфюрер, ваше рвение мне абсолютно понятно. Как соратник по партии, как коллега, как друг, в конце концов, могу обещать, что о ваших вопросах никто не узнает. Потому что я отношусь к вам с большим уважением. Ну и, конечно, еще потому, что это повредит нашему общему делу.

— Вы оказываете мне услугу?

— А как бы вам хотелось?

Мюллер понял, что полуфранцуз уложил его на обе лопатки. Идти с этим к Гиммлеру было равносильно самоубийству. С трудом скрывая досаду, он произнес:

— Хорошо, Вальтер, будем считать, что все ответы приняты, тема закрыта. — Он повернулся, чтобы уйти, но задержался, словно вспомнил о чем-то. — Да, и вот еще. Чтобы закрепить это решение, я попрошу вас не позже завтрашнего утра произвести арест адмирала Канариса. Во имя нашего общего дела. Надеюсь, как патриота фюрера, вас не затруднит такая миссия?

Это не был апперкот, но грубый джеб — быстрый, прямой удар в голову. Шелленберг даже не сразу нашелся, что ответить. С Канарисом они были в хороших, можно сказать, приятельских отношениях, много встречались, совершали конные прогулки, но ведь и Мюллеру доводилось музицировать в доме адмирала. Подумав, Шелленберг решил не задавать лишних вопросов.

Всё, на что он решился, — это приехать в особняк Канариса на Бетацайле не утром, как того хотел Мюллер, а во второй половине дня. Оставив сопровождавшего его гауптштурмфюрера возле машины, он поднялся по лестнице и позвонил в дверь, из-за которой доносились звуки рояля.

У Канариса были гости. При виде Шелленберга он попросил их покинуть комнату.

— Не думал, Вальтер, что это будете вы, — тихо и смиренно произнес он.

С их последней встречи Канарис сильно изменился, высох, сгорбился, сделался мелочно суетлив. Всегда аккуратно уложенная седая шевелюра распушилась на затылке, как у глубокого старика. И взгляд — смирный, затравленный.

— Что-то сболтнул полковник Хансен? Всегда держал его за клинического идиота.

Шелленберг снял фуражку, пригладил волосы. Медленно обошел комнату и приоткрыл дверь в соседнее помещение.

— Вы можете переодеться, адмирал, — сказал он. — Никто вам не помешает.

— Не надейтесь. Я не стану стрелять себе в висок. Мне нечего опасаться, я чист перед фюрером и рейхом.

«Хитрый лис, — подумал Шелленберг. — Всех перехитрил, и самого себя тоже». Ему трудно было в эту минуту не думать о наследии адмирала, военной разведке, которая отныне переходила в ведение его Управления. Случись такое год, даже полгода назад, и он бы ликовал. Но теперь, когда, после сокрушительного разгрома Жуковым и Василевским группы армий «Центр», потерявшей треть своего состава, Красная армия, по сути, вышла на границу Восточной Пруссии, а миллионная армия Эйзенхауэра захватывала все новые земли Франции, когда сокрушительные удары сыпались непрерывно, а ресурсы убывали, как шагреневая кожа, теперь говорить о будущем могуществе немецкой внешней разведки было по меньшей мере наивно (что, впрочем, не помешало ожесточенной грызне с Мюллером за контроль над подотделом абвера IIIF — контрразведка).

Когда, одетый в темно-синий адмиральский китель, Канарис вышел к Шелленбергу, тот вполголоса заметил:

— Если хотите что-то сказать, говорите сейчас. В машине мы будем не одни.

Немного подумав, Канарис проговорил:

— Дорогой мой Вальтер, я всегда ценил ваш ум. При иных обстоятельствах вы могли бы стать светилом юриспруденции. Или крупным дипломатом. Но, увы, не мы выбираем Судьбу, а Судьба выбирает нас. Вы верите в Бога? Нет? Жаль. Знаете, о чем я думал сейчас, пока собирался? Уже несколько дней в моем доме звучит Бах. Только Бах. Что за чудо! Возьмите хотя бы эту его Сюиту ре мажор, третью. Ну, вы, конечно, знаете. Проигрыватель — это, конечно, не то, но если закрыть глаза... Меня всегда поражало свойственное Баху совмещение интеллектуальной работы и интуиции, какой-то нервической взрывчатости. Я много размышлял над этим феноменом и вдруг осознал, что хотел донести нам великий музыкант. Мысль его проста, как истина. Дело в том, дорогой мой, что все думают о собственном бессмертии, а надо думать о бессмертии Бога. Печально, что понимание чаще всего приходит поздно.

По дороге он говорил об Испании, об оливковых садах, о терпком, позднем вине, о сиесте в знойный полдень. Шелленберг отметил про себя, что адмирал стал слезливо-сентиментальным, как чувствительная барышня.

Прощаясь, Канарис притянул Шелленберга за руку и прошептал ему на ухо:

— Жизнь должна быть разной, мой дорогой. Каждый день — разный. А она какая-то одинаковая. Страх, страх, страх.

Этот день лёг грязным пятном на и без того неспокойную совесть шефа СД.

Похожую на церковный шпиль, башню лечебницы санатория Хоэнлихен видно было за несколько километров, с высоты летящего по холмам автобана. Здесь, в окружении озер и сосновых лесов, восстанавливали силы служащие СС, причем любого звания — от рядового до генерала. Гиммлер и сам часто приезжал сюда, чтобы отдохнуть и по возможности подлечиться. Мало кто знал, что неподалеку, возле деревни Равенсбрюк, размещался женский концентрационный лагерь, где те же врачи, что пользовали пациентов лечебницы, проводили медицинские эксперименты над заключенными. Под руководством румяного, как пекарь, смешливого, добродушного профессора Гебхардта, который одновременно являлся главврачом Хоэнлихена, решалось несколько научных задач, условно сгруппированных вокруг следующих тем: эффективность сульфамиламидных препаратов при обработке огнестрельных ранений, когда узницам вводили стафилококки, возбудители газовой гангрены и столбняка, а также — изучение трансплантации костной ткани, восстановления костей, мышц и нервов: здесь приходилось калечить здоровых людей, ампутировать конечности, удалять куски мяса, обнажать кости, даже замораживать, чтобы затем пытаться реанимировать функции в той степени, в какой это было возможно. Впрочем, подробности этой деятельности в стенах Хоэнлихена не обсуждались.

В холле главного здания лечебницы о чем-то тихо разговаривали недавно прибывший из Швеции доктор Керстен и юного вида, худой, длинношеий личный референт Гиммлера Руди Брандт, с которым у Керстена сложились неформально дружеские отношения.

Легкой походкой к ним подлетел только что приехавший Шелленберг.

— Слышали новость? — весело спросил он. — Геббельс объявил мобилизацию иллюзионистов.

—