Эпицентр - Дмитрий Николаевич Поляков-Катин

сердце! А у него не было возможности предупредить хотя бы соседей, они бы помогли ей в трудную минуту. К моменту, когда появился Шольц, Гесслиц готов был грызть каменные стены от беспокойства за жену.

— Господин Гесслиц, мы вас отпускаем, — с улыбкой облегчения на губах провозгласил Шольц. — Вы можете работать дальше, как если бы ничего не произошло. Все подозрения с вас сняты. Так что давайте, как страшный сон, забудем этот неприятный для всех нас инцидент. Но вы и сами виноваты, — погрозил он пальцем, как грозят детям. — Пришли бы к нам раньше, рассказали бы об отношениях с изменником Небе. Ничего бы такого и не было. Да, вот еще, вам надо подписать кое-какие бумаги. Что делать, бюрократия нас когда-нибудь всех прихлопнет, вот увидите. — И пока Гесслиц расписывался на ворохе регламентирующих каждый чих документов, Шольц в своей мягкой, успокаивающей манере продолжал говорить: — Сегодня отдохните, успокойте супругу. Она, наверное, испереживалась, бедняжка. А завтра прошу вас к себе, скажем, в десять утра. Вас устроит? Кабинет мой сорок пятый. Запомните? Это здесь, по коридору и — направо. Обсудим нюансы нашего дальнейшего сотрудничества. Уверен, что оно будет плодотворным и взаимно удовлетворительным.

Слежку за Гесслицем решено было не устанавливать, вернее, сделать ее стационарной: за домом, за местом работы. Профессионал высшей категории, Гесслиц быстро обнаружил бы за собой хвост и насторожился. Шольц не стал также допытываться, знаком ли ему Хартман, тем более что на допросах год назад он уже сказал, что Хартмана никогда не встречал.

После того как Гесслиц покинул комнату для допросов (из окна было видно, как он чуть не бегом пересекает улицу), Шольц спустился этажом ниже, в отдел С1, который отвечал в гестапо за визовый режим, и распорядился срочно оформить ему и еще двум сотрудникам РСХА выездные документы в Швейцарию, Цюрих.

Берн, 11 сентября

Положение, в котором оказался Хартман, с каждым днем становилось все более отчаянным: события стремительно развивались, а связи с Москвой по-прежнему не было — то есть произошло худшее, что могло случиться с разведчиком. Внешне Хартман оставался уравновешенным, слегка легкомысленным человеком с хорошим чувством юмора, но за этой маской скрывалось смятение, лихорадочный поиск верного решения. Более того, ситуация постоянно усложнялась. Кушаков-Листовский и так не производил впечатления многогранной личности, а теперь он попросту исчез, и Хартман легко мог предположить, что он взял и без всякого предупреждения отправился куда-нибудь отдыхать.

Переговоры с людьми Шелленберга неожиданно получили свежий импульс, сделавшись доверительнее и несравненно информативнее, чем вначале. Было ясно, что Шелленберг, а следовательно и Гиммлер, готов к сепаратной сделке, и хотя сведения выдавались дозированно, с бдительностью канатоходца, можно было считать, что платформа для доверительного взаимодействия сложилась. Хартман отдавал себе отчет, что сорвать эти переговоры не представляется возможным: тема была настолько горячая, что на нее, отбросив брезгливость, слетелись бы разведслужбы со всех концов мира, и если разомкнуть контакт здесь, он неизбежно проклюнется в другом месте, с другими игроками, но только тогда возможности контролировать его у Хартмана уже не будет. Нет, эту связь следовало беречь сколько возможно.

Информация множилась, передать ее было некуда. Успокаивало лишь то, что шведы не торопились делиться ею с англосаксами, сбрасывая СИС крохи, лишь бы у тех не взыграла подозрительность. Однако Хартман понимал, так не может продолжаться долго, рано или поздно американцы выйдут на эмиссаров Гиммлера, и тогда мгновенно и безоговорочно всё утечет в Лос-Аламос.

Между тем возникла новая проблема. Всё случилось в бильярдной офицерского клуба, куда Хартман время от времени заглядывал, чтобы за неспешной игрой поболтать с нужными ему людьми. Тем вечером он гонял шары в одиночестве, их ленивое движение по голубому сукну, глухой костяной стук друг о дружку помогали ему собраться с мыслями, сосредоточиться, просчитать свои шаги на время предстоящей поездки в Берн, дабы не допустить ошибок, когда в зале появился Гелариус с сигарой в зубах. В руках он держал два бокала с коньяком. Следом за ним вошел широкоплечий субъект в светло-серой тройке. Развалистой походкой он обогнул бильярдные столы и уселся в кресло, стоящее в дальнем углу.

— А я вас искал! — воскликнул Гелариус, кивая на бокалы. — Взбодримся?

Хартман уткнул кий в пол.

— И как же нашли?

— Очень просто. — Гелариус поставил бокал на борт стола. — Вас выдал Александер, метрдотель, этот толстяк с вороватыми глазами. От него так пахнет старостью, я вам доложу, что самому хочется подкрасить виски.

— Отберу у него свои чаевые.

— Не отдаст. Скажет, что я обманул. Сыграем партию?

— Валяйте.

— Снукер? Американка? — Голос Гелариуса слегка дрогнул. Он заглянул Хартману в глаза. — Или, может, вы предпочтете русскую пирамиду?

— Как вам будет угодно. — Хартман сделал вид, что не обратил внимания на смысловой акцент, который допустил Гелариус, и собрал шары в треугольник. — Ну? Решайте.

— А, — махнул рукой Гелариус, — пусть будет старый, добрый пул.

— Отличный выбор. Разбивайте. Уступаю без раската.

Гелариус снял с полки кий, положил его на плечо, медленно приблизился к столу, оглядел поле, нагнулся и резким ударом по битку разбил пирамиду. Шары разбежались во все стороны, ни один не упал в лузу. В свою очередь Хартман обошел вокруг стола, накатом легко сыграл прицельный и без перерыва дал от борта с попаданием сразу обоих.

— После нашей прогулки под парусом меня руки не слушаются, — словно в оправдание сказал Гела-риус и посмотрел на неподвижно сидевшего в углу мужчину. — Я никогда не управлял лодкой — только своей женой, да и то без особого успеха.

— Я вас понимаю. Вмешательство в законы природы редко бывает успешным.

— Нет, что вы, матриархат давно в прошлом.

— Это нам так хочется думать. Женщины охотно удерживают нас в этом заблуждении, тогда как всё, что мы делаем, как одеваемся, какого мнения придерживаемся, незаметно навязано именно слабой половиной человечества. В самом деле, зачем вам эти золотые запонки, если не для того, чтобы нравиться женщине? К чему ваши шутки, когда вы не сможете пересказать их жене, чтобы заслужить ее восхищение? А война? Война! Абсолютный триумф гамадрила перед оробевшей самкой.

— Какие страшные истины. У нас в посольстве придерживаются иного мнения.

Не поворачиваясь, Хартман отправил очередной шар в лузу и тихо обронил:

— Да ведь вы больше не служите в посольстве.

— Откуда вам это известно?

— Слухами, как говорят русские,