Проблема наблюдателя - Песах Амнуэль

— Пингвинов, — перебил Розенфельд, — можно увидеть и в зоопарке. Причем королевских, а не мелюзгу, с которой ты фотографировался. Значит, понимаешь, чем ассоциации отличаются от подобий.

— Я понял, что ты собираешься бросить меня в трудную минуту. — мрачно констатировал Сильверберг. — Дело Мипьстрона. Вчера ты получил…

— Там очень простая экспертиза, — отмахнулся Розенфельд. — Георг с Джорджем справятся сами.

— Георг и Джордж? Я думал, это один человек.

— Двое. Георг иммигрировал из Грузии, это на Кавказе. А Джордж — уроженец штата…

— Джорджия, я понял.

— Он из Миннесоты, и ассоциации в данном случае ни при чем.

— О, Господи… А тот математик — ты его знал? Как твой отпуск ассоциируется с его смертью? Ты собрался в Принстон? На похороны?

— Да, в Принстон. Никогда там не был, представь. Это упущение — физик, ни разу не побывавший в доме, где жил Эйнштейн, вряд ли может считать себя настоящим ученым. Нужно подышать тем воздухом, погулять по дорожкам парка, где ходили Эйнштейн, Уилер, Эверетт, Нэш, Дайсон, Дирак, Мандельброт…

— Стоп! — воскликнул Сильверберг. — Если ты собираешься перечислять всех великих ученых, работавших в Принстоне, назови сначала количество, а я закажу еще пива. Наверняка перечисление займет много времени.

Розенфельд не стал перебивать друга только потому, что считал в уме: если вылететь сразу после обеда, не заезжая домой, то вечером он успеет поговорить с профессором Ставракосом, руководителем коллаборации, где работал Бохен.

Розенфельд сверился с телефоном: рейс на Принстон улетал в пятнадцать сорок, можно успеть.

Он жестом показал Бену, чтобы тот принес счет.

— Да что с тобой? — с досадой спросил Сильверберг и отправил Бена восвояси, буркнув, что заплатит за обоих, когда допьет пиво. — Ты отдыхать собрался или…

— Доктор Бохен умер, а местная полиция не потрудилась расследовать его смерть, — сказал Розенфельд, поднявшись.

— Почему, черт возьми, нужно что-то расследовать? — недоумевал Сильверберг. — Бохена убили?

— Нет, конечно. Он умер от инфаркта.

— Тогда при чем здесь полиция?

Розенфельд не ответил — он уже шел к двери, махнув Сильвербергу на прощание.

— Что с Ариэлем? — удивленно спросил Бен, подойдя к столику с кружкой пива и счетом на блюдечке. — Забыл выключить газ?

— Он вспомнил, что восемь лет не был в отпуске, — сообщил Сильверберг, подписывая счет, — и решил немедленно исправить оплошность.

— Хороший шницель, — вздохнул Бен, убирая со стола тарелку Розенфельда. — Жаль, Ариэль мог отправиться в отпуск сытым, а теперь ему придется есть в какой-нибудь забегаловке. Там готовят хуже.

— Сам ему скажи, — посоветовал Сильверберг. — Может, он вернется. Шницель замечательный. И вот что… Принеси еще порцию. Я-то в отпуск не собираюсь, мне работать до позднего вечера… Что он задумал, черт возьми? В чем проблема с Бохеном?

Вопрос был риторическим.

* * *

Розенфельд все-таки успел заехать домой за рюкзаком. По дороге в аэропорт думал, примет Ставракос его сегодня, или придется отложить встречу на завтра. Ждать ему не хотелось, но в коротком телефонном разговоре профессор так и не сказал точно, будет ли свободен вечером. «Позвоните, когда прилетите, доктор Розенфельд». И на том спасибо.

Письмо с просьбой о двухнедельном отпуске Розенфельд отправил с борта самолета после того, как командир разрешил расстегнуть ремни, посоветовав, однако, этого не делать, все равно скоро посадка, мы как раз на полпути, пролетаем над Нью-Хейвеном, посмотрите.

Розенфельд посмотрел. Под самолетом проплывали белые облака, с темными, похожими на пещеры, провалами. В провалах видно было землю, но вовсе не дороги и дома. Из-под облаков выглядывала, будто рассматривала Розенфельда множеством подслеповатых глаз, поверхность чужого мира; что-то подобное он видел на рисунке — художественной реконструкции второй планеты в звездной системе Ross 128. Рисунок прилагался к статье о внеземных цивилизациях — иллюстрация того, в каких жутких условиях могла бы зародиться внеземная жизнь. Это Нью-Хейвен? Куда мы летим? В Принстон? Или на другую планету?

На секунду Розенфельд поверил в невозможное, и это вернуло его к реальности. Под верхним слоем облаков лежал еще один, он-то и выглядывал в прорехи, высматривал, на кого бы произвести впечатление темной инопланетной жути.

Почему-то захотелось вернуться. В Бостон. В свою квартиру на пятом этаже, где он обустроил жизнь так, как хотел. Может, он потому и не стремился в отпуск все эти годы — понимал, что везде ему будет хуже. Не умел он отдыхать. Отдых — смена деятельности. Стив ездил с Мэгги в Европу, на острова, на крайний юг, где водятся миниатюрные пингвины. Бродить, смотреть, переезжать из города в город, из страны в страну. Работа похуже уборки в квартире…

Самолет пошел на посадку, нырнул в облака, в салоне стало темно, командир сообщил что-то о погоде в Принстоне, и Розенфельд подумал — впервые после того, как решил лететь, — что никто его не ждет, никому он там не нужен, в том числе — а может, особенно, — профессору Ставракосу, и вечер, скорее всего, придется провести в номере отеля. Он, конечно, выйдет пройтись по аллеям университетского парка, где воздух насыщен мыслями множества гениальных, замечательных, известных, мало известных и никому не известных ученых. Мысли не могут исчезнуть. Произнесенные вслух, они растворяются в воздухе, образуют коктейль, который невозможно понять — но понять надо, потому что только смешение множества идей, мыслей, аргументов и противоречий образует то, что мы называем природой, ощущением, жизнью. Непроизнесенная мысль исчезнуть не может тоже — информация не пропадает, она становится чьим-то озарением, инсайдом и все равно рано или поздно проявляет себя.

Странное состояние. И погода в Принстоне оказалась странной. Накрапывал дождь — медленные крупные капли опускались на плечи, голову, ладони, растекались, как миниатюрные озерца, а между ними пролетали капли мелкие, почти невидимые. Первые ласкали кожу, вторые колотили, и Розенфельд поспешил к стоянке такси, пожалев, что не захватил дождевик.

По дороге в город он заказал комнату в отеле с запоминающимся названием «Е = mc2», оказавшемся маленьким, всего на десять номеров, коттеджем неподалеку от исторического дома, где жил фон Нойман. Розенфельд разложил на полках шкафа, столь же миниатюрного, как номер, свои немногочисленные вещи, умылся, приготовил чай — делал все, чтобы отдалить момент, который недавно хотел максимально приблизить: визит к Ставракосу.

Через час, поужинав в ресторанчике напротив отеля, Розенфельд решил, что больше откладывать нельзя. Что будет, то и будет.

Он сел на скамейку в парке — солнце зашло, и деревья вокруг сурово прижались друг к другу, будто предстояла полярная ночь, — набрал номер, надеясь, что профессор все еще на рабочем месте, и надеясь, что его на рабочем месте нет.

Ответил бодрый голос: «Если вы опять по