Проблема наблюдателя - Песах Амнуэль

потерев пальцами виски. — Видите ли, профессор, я знаком с кое-какой статистикой, в том числе медицинской. По роду работы приходилось читать материалы, беседовать с врачами, разные бывали случаи… Смерти естественные, противоестественные и так называемые клинические…

— Я спросил: при чем здесь полиция?

— Ни при чем, — согласился Розенфельд. — В литературе я не нашел случая, когда человек, вернувшись с того света после клинической смерти, просит бумагу, пишет, преодолевая слабость, несколько слов и умирает, на этот раз по-настоящему.

— Понятно, — с нарастающим раздражением сказал профессор, — вы ожидали, что Бохен записал то, что увидел, так сказать, по ту сторону. Тоннель, свет в конце, встречающие родственники, собственное тело, вид сверху… Моуди в полный рост.

Розенфельд с изумлением посмотрел на Ставракоса, на этот раз действительно подошедшего к двери и открывшего ее, чтобы выпустить гостя.

— Ну что вы… — пробормотал он. — Какой туннель? Какой Моуди?

Зря это он, подумал Розенфельд. Напрасно Стив предупредил о моем приезде. Из лучших побуждений, официальная просьба и все такое, но лучше бы он этого не делал. Не всякий рад сотрудничать с полицией. Похоже, Ставракос — из таких.

Кстати, почему?

— Прошу прощения, — сказал Розенфельд, подчиняясь жесту профессора. Собственно, он узнал все, что хотел, и профессиональное мнение Ставракоса теперь его не интересовало. — Я, видимо, не вовремя.

— По меньшей мере, — сухо произнес Ставракос, стоя у открытой двери.

Розенфельд вышел, и дверь за ним защелкнулась со звонким звуком.

* * *

Розенфельд сидел у журнального столика в своем номере, смотрел в окно на качавшиеся от ветра верхушки деревьев в университетском парке, и ему казалось, что это кисточки, рисующие в темном небе абстрактные движущиеся узоры, замкнутые на себе линии, некую вязь, математический сюрреализм.

Розенфельд мысленно рассматривал листок бумаги с написанными вкривь и вкось словами. Он запомнил все: и то, что сначала лист сложили вдвое, потом расправили, а после того, как Бохен написал дрожавшими пальцами несколько строк, лист смяли — кто? зачем? — и несколько раз расправляли, но складки остались и, возможно, тоже что-то означали…

«Уровень ноль. Нет времени. Понять — значит, усложнить. Узнать — значит, упростить. Самое легкое — создавать из совершенства. Совершенство невозможно разрушить, но можно…»

И длинная кривая линия до нижнего края страницы.

Лист бумаги выпал из руки Бохена, и он умер.

Почему его не сумели спасти во второй раз?

Накрапывал дождь, ветер перестал раскачивать деревья, мир изменился.

Розенфельд достал из ящика прикроватной тумбочки чистый лист бумаги, там лежала целая пачка и несколько ручек разных цветов, а также ластики и две прозрачные папки — то ли оставил предыдущий жилец, то ли такими были гостиничные правила. Университет все-таки. Принстон.

Розенфельд старательно перенес на бумагу текст из памяти, сохранившей мельчайшие детали. Получилось почти правильно, но в памяти текст был живым, а на бумаге — мертвым. В памяти буквы были теплыми, на бумаге холодными.

Розенфельд положил перед собой телефон и вызвал Сильверберга.

— Ты уже начал отдыхать? — вместо приветствия спросил старший инспектор. Голос Мэгги сказал: «Передай Арику привет».

— Спасибо. — Розенфельд ответил сначала Мэгги, а потом Стиву. — Да. Здесь прекрасно. Именно такой отдых, какой мне нужен. Отдельное спасибо за звонок Ставракосу.

— Я думал, это поможет тебе отдохнуть.

— Ты правильно подумал, Стив. Если бы не твой звонок, я не увидел бы того, что увидел.

— Я что-то сделал не так? — забеспокоился Сильверберг, расслышав в голосе Розенфельда плохо скрытое осуждение.

— Все так. Твой звонок избавил меня от ошибки.

— Надеюсь, — неуверенно отозвался старший инспектор. И поскольку Розенфельд молчал, Сильверберг спросил: — Я могу что-то еще для тебя сделать?

— Я перешлю тебе фотографию листа бумаги с текстом. Попроси Будкера провести полный текстологический анализ.

— В смысле — расшифровать?

— Вряд ли это шифр. Точнее — конечно, шифр. Понимаешь, Стив, это случай, когда человек пишет истинную правду открытым текстом, потому что у него просто нет времени писать иначе. И это на самом деле самый сложный из возможных шифров, поскольку, чтобы понять смысл, нужно прожить жизнь, прожитую этим человеком, сделать все, что сделал он, и прочувствовать все, что он прочувствовал. Конечно, ничего этого Будкер не сделает, но пусть проведет экспертизу и сообщит результат, хорошо?

— Да, — протянул Сильверберг. — Но… Будкер — твой сотрудник и мне напрямую не подчиняется. Не лучше ли…

— Нет. Сделай, как я прошу.

— Хорошо, — согласился старший инспектор. — Надеюсь, отдых пойдет тебе на пользу.

— Здесь дождь, — сообщил Розенфельд. — Мелкие капли зигзагами ползут по стеклу. А у вас…

— Что с тобой, Арик?

— Спокойной ночи, Стив.

* * *

«А теперь, — подумал Розенфельд, разложив постель и приняв душ, — можно начать с начала».

Джеремия Бохен, математик, доктор, сотрудник Института перспективных исследований в Принстоне. Имя попалось Розенфельду впервые, когда он год примерно назад просматривал, по своему обычаю, ежедневные сводки научных публикаций в интернетовском ресурсе ArXiv. Не все, конечно. Каждый день авторы выкладывали десятки, а бывало, сотни новых статей по всем естественным и точным наукам. Объять необъятное было не просто невозможно, но, прежде всего, не интересно. Розенфельд не складывал знания в памяти, как учил его на первом курсе Йеля профессор Неренс, замечательный учитель, но посредственный ученый. Посредственный именно потому, что знал, казалось бы, все, знание выпирало из его мозга, как пресловутая каша из кастрюли, знанием профессор делился увлеченно, но в результате его ученики хорошими учеными не становились, а посредственностями в своей профессии быть не хотели. Многие, окончив Йель, уходили в промышленные фирмы, в прикладные науки, где требовались умные мозги, чтобы внедрять уже открытое и изобретенное. Розенфельд не избежал общей участи — как только представился случай, подписал договор с полицейским управлением Бостона, и, как оказалось, не прогадал: работа была интересной, порой захватывающей, и главное, результативной. Результатом не всегда можно было гордиться и рассказывать непосвященным, но, когда удавалось распутать клубок противоречий, удовлетворение от проделанной экспертизы было ни с чем не сравнимым.

Но и привычка, навязанная Неренсом, не исчезла. Память свою Розенфельд все же, по мере возможности и при наличии интереса, нагружал. Для просмотра выбирал статьи по заголовкам — разбирался он достаточно, чтобы определить, стоит ли читать хотя бы введение. Обычно он введением и ограничивался, довольно редко обращаясь к полному тексту — если идея работы была не просто оригинальной (об этом Розенфельд мог судить с уверенностью профессионала), но затрагивала в его душе струны, начинавшие звучать, будто слова на экране становились подобием дирижерской палочки, а взмах руки дирижера вызывал звук виолончельной струны или рокот валторны, или тихий звон колокольчика. Розенфельд называл этот