Проблема наблюдателя - Песах Амнуэль

хотел сразу к нему перейти, но почему-то все же стал разбираться в формулах. Просидел всю ночь, переходя от формулы к формуле, как от строфы к строфе в стихотворении, от которого не в силах оторваться.

Мисс Бохен прерывисто вздохнула и положила ладони на стол. Начав разговор, она сидела, сложив руки на груди, — знак отторжения. Сейчас она открылась, и взгляд ее, уже завороживший Розенфельда, стал отстраненным. Голубой луч, как ему теперь казалось, не проникал в сознание, только следил, помогал не сбиться с мысли.

— Спасибо, — сказал Розенфельд. Зачем? Он просто понял, что его понимают, хотя сам себя он пока понимал не очень: все, что он делал в этот день, было спонтанным, отчасти неожиданным для него самого.

Мисс Бохен на секунду отвела взгляд и коротко кивнула: хорошо, сказала она, продолжайте.

Он продолжил, глядя на ее ладони, лежавшие на столе и отражавшие всю гамму ее чувств. Ладони были неподвижны, только чуть подрагивали кончики пальцев, но Розенфельду казалось, будто она играет на рояле сложную мелодию, он даже представлял какую, но назвать не мог, потому что мысли были заняты другим. Он вспоминал и говорил, следуя логике не реальности, а памяти, у которой свои законы.

— Много дней спустя, месяц или два, когда я уже прочитал — не скажу, что понял, — все работы вашего брата, одну я даже нашел на сайте вовсе не математическом, там было все о фантастических идеях, это был портал журнала фантастики… Когда я все прочитал, возникло ощущение… как бы это точнее выразить…

— Не надо точнее… — Сказала она эти слова или только подумала?

— Не надо, — согласился Розенфельд. — Как стихам не нужна точность…

— Нужна, — сказала она. — Стихам нужна. Математике — нет.

Розенфельд удивился, и она добавила:

— Ну… Я так думаю.

Он хотел было объяснить этой женщине, гуманитарию, что точнее и логичнее математики нет ничего на свете, но не стал, почувствовав свою неправоту.

— Мы, — продолжал он, приняв ее слова как данность, — очарованы числами, формулами, уравнениями, и думаем, будто это и есть математика. Язык природы. Вторая сигнальная система Вселенной.

— А на самом деле…

— Математика это не числа и формулы. Как слова любого языка — это не сам язык, а его отражение, способ связи, внешнее, а не суть.

Она кивнула.

— Вы, — сказала она с чуть осуждающей интонацией, — сейчас говорите совсем не то, что думали еще минуту назад. Вы…

— Да, — перебил он, желая высказать мысль раньше, чем ее озвучит мисс Бохен. — Я… только сейчас понял, почему меня так заворожили работы доктора Бохена.

— Джерри, — сказала она, и он понял, что допущен. Допущен в ее мир, куда, вообще-то, не стремился попасть, но, оказавшись, почувствовал себя удобно и естественно.

— Джерри, — повторил он, приняв новый для него мир. — Работы Джерри были кристально прозрачны, настолько, что я смотрел не на них, а насквозь. И не видел.

— Видели, — сказала она и улыбнулась.

— Можно кофе? — спросил он.

Она покачала головой, сказав «нет», улыбнулась, сказав «да», и с сомнением посмотрела Розенфельду в глаза, ничего не сказав вслух. Пока он соображал, что могло означать ее сомнение, не выраженное словами, мисс Бохен приготовила две чашки эспрессо, одну поставила перед Розенфельдом, с другой отошла к окну и стала, отпивая глоток за глотком, смотреть в наступившую ночь.

Кофе оказался великолепным. Тишина — ждущей. Женщина — давно знакомой. Сто лет. Мысль, воображение так же подвержены действию принципа относительности, как и реальные частицы, для которых движение с субсветовой скоростью означает сокращение времени во много раз. Миг — и век. Если мысль летит так, что сознанию за ней не угнаться, если отпустить воображение в свободный полет, то пять минут знакомства могут обернуться в сознании столетней дружбой. Или столетней враждой — бывает, наверно, и так.

— Почему доктор Бохен… Джерри… был кремирован? — спросил Розенфельд. Столетнее знакомство позволяло задать любой вопрос. Получасовое непременно закончилось бы удивленным или даже неприязненным взглядом и ответным вопросом: «Почему вы спрашиваете?»

Мисс Бохен ответила ночи, прикорнувшей за оконным стеклом, и каплям нового дождя, медленно стекавшим с невидимого неба на невидимую землю:

— Не знаю. — И после паузы, которую Розенфельд не решился нарушить новым вопросом: — Мне сообщили, что Джерри… и я вылетела первым же рейсом. Погода была плохая, самолет, вместо Принстона, приземлился в Филадельфии, пришлось несколько часов ждать, пока пройдет ураган — «Роксана», слышали? — и Принстон принял нас только на следующую ночь. Ожидая в Филадельфии, я несколько раз говорила с миссис Джуннар, секретарем института, спрашивала, на когда назначены похороны, была уверена, что успею. «Мне ничего неизвестно, — отвечала миссис Джуннар. — Как только узнаю, а мне, конечно, все будет известно в первую очередь, немедленно вас проинформирую». Когда я прилетела и встречавший меня доктор Сперлинг сообщил, что Джерри уже… Я просто не поняла. Переспросила. Да, уже. Почему ничего не сказали мне? Почему не подождали?

Она обернулась — ночь ей была больше не нужна, ей не нужен был посредник, чтобы говорить с Розенфельдом, она перешла барьер, который ей трудно было преодолеть, он это понял и подвинулся на диванчике, освободив для нее место рядом с собой.

Мисс Бохен села, поставила пустую чашку не на стол, а себе на колени, и Розенфельд только сейчас разглядел, что мисс Бохен не носила траур — платье был багряного цвета, плотно облегало фигуру; так, наверно, женщины приезжают в театр, в оперу. Раньше он не видел, сознание не фиксировало одежду. Он видел лицо, взгляд, уши, затылок, когда она повернулась спиной. Руки, ладони, пальцы… А одежда… Человек, подумал он, воспринимает мир не таким, каков он на самом деле, а таким, каким показывает мир мозг, переработав информацию. Интересно, каким увидела его она?

— У меня не нашлось ни одного платья, которое можно было бы назвать траурным, — сказала она, будто прочитав (или действительно прочитав?) мысли, даже не мысли, а ощущения Розенфельда. — И я надела то, которое очень нравилось Джерри. Он говорил…

Она обнимала обеими ладонями пустую, но, наверно, еще теплую чашку, а может, сама ее и согревала. И не могла выговорить определенные слова.

Розенфельд эти слова знал. Вспомнил, хотя помнить не мог. «Ты в этом платье, как факел, — говорил Джерри. — Ты свет, ты сама жизнь».

— Наверно, так, — сказал Розенфельд самому себе.

— Да, — подтвердила мисс Бохен и поставила, наконец, чашку на стол. Чашка мгновенно остыла и стала похожа на ледяную, не хватало только сосульки, свисавшей с края.

У Розенфельда было много вопросов, старых и новых. Но он понимал, что