Проблема наблюдателя - Песах Амнуэль

— Смятую записку нашли в его кулаке, когда он…

Умер.

Розенфельд едва не произнес это вслух.

— Но…

— Я не знаю, откуда она взялась, и почему Ставракос говорит то, что говорит, когда врачи утверждают другое, — спокойно и рассудительно произнесла Дженнифер.

Однако записка — реальность. Текст — реальность. Почерк… Могла мисс Бохен ошибиться? Мог Ставракос писать, подделывая почерк Бохена? Вопрос: зачем? Создавать ненужные разговоры вокруг… чего?

Почему такие быстрые похороны? Почему — кремация?

Розенфельд повернулся к Дженнифер, чтобы видеть ее лицо. Взгляд уже не завораживал, это был взгляд уставшей и разочаровавшейся женщины средних лет. Голубизна глаз была будто подернута дымкой внезапно набежавших тонких облаков, почти прозрачных, создававших ощущение наступавшего угрюмого вечера.

— Вы не попросили у Ставракоса записку? Это ведь записка вашего брата.

Сравнить текст!

— Нет. — Теперь взгляд Дженнифер был печален, тих и далек, как звезда в небе. Розенфельд не мог бы объяснить, как взгляд может быть далеким и тихим, если женщина сидит на расстоянии даже не протянутой руки, а так близко, что слышно дыхание. Он редко прислушивался к собственным ощущениям, предпочитал разбираться в ощущениях других людей, и, как ему казалось, преуспел, а сейчас — удивительно — не мог разобраться в собственных эмоциях.

— Мне неприятен этот человек. — Взгляд Дженнифер подтвердил сказанное, как ровная линия на ленте полиграфа подтверждает, что человек говорит правду.

Откровенно.

— Он очень вежлив, даже обаятелен, он, наверно, прекрасный ученый, во всяком случае, так о нем отзывался Джерри, но мне было неприятно с ним разговаривать после того, как он настоял на том, чтобы Джерри…

Значит, Ставракос просил кремировать тело. Врачей это не касалось, полиция не могла возразить, да и вообще смертью Бохена не занималась, близких родственников не было, дожидаться ли приезда сестры — решали коллеги, и решили они так, как решили.

— Может показаться странным, но я ничего не хотела брать из рук этого человека.

Розенфельд взял бы записку — память о брате.

— В этом деле три странности. — Он заговорил как профессионал, и взгляд Дженнифер стал удивленным, Розенфельд утонул и сам себя слышал будто со стороны. Как ни странно, отстраненность от собственного «я» помогла сформулировать проблему. — Первая: записка, которая то ли реальна, то ли подделана, то ли ее вообще не существует. Вторая: текст, который мы оба читали и помним по-разному. И третья: кремация. Как это все связано, связано ли вообще…

— И, — перебила Дженнифер, — какое это отношение имеет к работам Джерри и его словам о квантовом… самоубийстве.

Слово «самоубийство» далось ей с трудом, но она его все-таки произнесла. И добавила:

— О математическом.

— Если бы у меня были полномочия, — с досадой произнес Розенфельд, — я затребовал бы доступ к компьютеру доктора Бохена, поговорил бы с его коллегами. Официальный разговор не то же самое, что попытки постороннего разобраться в том, о чем люди говорить не хотят.

Мисс Бохен поднялась с диванчика и мгновенно будто оказалась в другом мире — далеко-далеко.

— Простите, — сказала она, не глядя на Розенфельда. Он перестал для нее существовать. Она надеялась на его помощь, а он оказался бессилен. Такой же, как все. Чужой. — Я очень устала сегодня. Тяжелый день.

Поднялся и Розенфельд. Мисс Бохен проводила его до двери — взглядом, который он видеть не мог, но ощущал спиной. Или ему казалось, что ощущал.

— Спокойной ночи, мисс Бохен.

— Зачем вы приехали, доктор Розенфельд? — спросила она, и он обернулся.

— Я думаю, — ни секунды не помедлив, ответил Розенфельд, только сейчас поняв, что действительно так думает, — что смерть вашего брата связана с его последними исследованиями.

— Инфаркт и — математика?

— Да.

Розенфельд вышел и тихо прикрыл за собой дверь. Да, сказал он себе. Это бессмысленно, но это так.

* * *

Сны Розенфельд не запоминал. Возможно, мог бы и запомнить, если бы, просыпаясь, прилагал к этому мысленные усилия. Помнил, еще не открыв глаза, недавно случившийся сон, последний. Память о памяти сохранялась, а содержание сна вытекало, как вода меж пальцев растопыренной ладони. Через пару минут, полностью вернувшись из сна в реальность, Розенфельд уже не имел ни малейшего представления о том, какие события происходили с ним совсем недавно, в тогдашней реальности. Реальность сна, он был уверен, отличалась от обычной, скорее всего, именно великой и ужасной способностью забывать ее. Так бы и с неприятными событиями реальной жизни, но нет…

Проснувшись утром после вечернего доверительного, как ему казалось, разговора с мисс Бохен, Розенфельд точно знал, в чем состояла пресловутая «загадка Бохена». Знал, что произошло «на самом деле», то есть в той реальности, о которой он мог сказать «на самом деле» во сне. Он даже попытался запомнить увиденное и понятое, но не преуспел и, открыв глаза, помнил лишь, что его посетило интуитивное прозрение. Во сне загадку он разгадал, проблему решил — в той реальности.

«Значит, — думал он, стоя под душем, — я знаю все элементы пазла, но соединяю их неправильно. Если во сне это получилось, то должно получиться и так. Значит, мне, в принципе, не нужно больше ни с кем встречаться, ни у кого не выпытывать дополнительную информацию. Нужно посидеть, подумать, и я буду знать».

Он так и собирался поступить: посидеть и подумать. Сначала, конечно, позавтракать, а потом сесть и думать.

В кафе отеля было всего три столика, и все заняты. Розенфельд купил сэндвич и кофе «на вынос», вышел в парк — не в тот, где был вчера вечером, хотя «на самом деле» в тот самый, но утром неузнаваемый. Между деревьями Розенфельд разглядел деревянный стол на толстой ножке — модель гриба — и скамью без спинки. Было свежо, прохладно, хорошо и притягательно. За «грибом» Розенфельд и расположился, полагая, что здесь ему никто не помешает ни съесть сэндвич (с сыром и помидорами, как он любил), ни выпить чуть остывший кофе (как он любил — с половиной ложечки сахара и долькой лимона), ни — главное — подумать и, может быть (маловероятно, но все же) вспомнить.

Сильверберг позвонил, когда Розенфельд раскрыл пластиковую коробочку с сэндвичем.

— Привет, — буркнул Розенфельд, откусив от булки и глотнув кофе. — Ты по мне скучал?

— Я без тебя как без рук, — заявил старший инспектор. — Привычка, знаешь ли, вторая натура, говорят. По-моему, вообще первая. Георг прислал результат экспертизы, и у меня нет никакой уверенности, что он все определил правильно.

— Что там было определять? — вяло поинтересовался Розенфельд. — Стандартный тест, я помню.

Он уже представлял, какой будет следующая фраза Сильверберга.

— Стандартный — с твоей точки зрения. А