Стеклянная шестерёнка - Акили

Так протекали минуты и часы. Стороны перекидывались взаимными обвинениями. Саймон Милсворд с показной скукой сидел за столом ответчика, но напряжённый взгляд, который он переводил с одного говорящего на другого, выдавал его волнение. Вильямсон изо всех сил демонстрировал уверенность и достоинство, какие он натренировал за годы светских приёмов. Однако его привыкшая к похвалам и лести гордость редко выдерживала прямые нападки, и Эдельхейту приходилось следить за своим клиентом, чтобы тот не наговорил чего в сердцах.

Так продолжалось до тех пор, пока судья не стукнул молотком и не объявил перерыв. А ведь дело только разогналось. Уставшие зрители повставали с мест и вышли, чтобы размять ноги или покурить. Вильямсон и Милсворд демонстративно остались на своих местах. К Милсворду подошёл сын и сказал несколько слов явно в качестве одобрения, но Милсворд-старший лишь отмахнулся. К Вильямсону не подошёл никто. Он запретил дочери присутствовать, и даже пузырёк лекарств она передала Эдельхейту.

Гарри Милсворд и Эдельхейт столкнулись в коридоре.

– Мистер Милсворд, моё почтение, – кивнул Гай.

– Мистер Эдельхейт, – повторил вежливый жест Гарри.

Но от его обычного дружелюбия не осталось следа. Вместо улыбчивого и тёплого взгляда – холодный и отстранённый, губы плотно сжаты, брови нахмурены. «Немудрено», – подумал вскользь Эдельхейт.

– Нам не стоит общаться, мистер Эдельхейт. Учитывая обстоятельства, нашу беседу могут понять превратно.

– И кто же? Журналисты или ваш отец?

– Я понимаю, что вы юрист мистера Вильямсона, – начал с ноткой раздражения Милсворд-младший, – однако я разочарован, что вы участвуете в подобной клевете.

– Вы верите, что ваш отец – самый честный человек на планете? Это я могу понять, но сыновья любовь не перекроет факты. Мистер Милсворд действительно замешан во взяточничестве и мошенничестве.

– Говорите так, будто Вильямсон чист! – резко бросил Гарри, но тут же осёкся и огляделся по сторонам, не подслушивает ли кто их разговор. – У вашего клиента ничуть не меньше скелетов в шкафу, чем у моего отца.

– А я-то думал, что вы будете отрицать. Стало быть, ситуация вас ничуть не удивила. А может, вы были в курсе?

– Нет, не был…

– И всё же вы не удивлены.

– Мистер Эдельхейт, этот процесс – сплошное оскорбление моей семьи, работы трёх её поколений. Ещё мой прадед основал транспортную компанию.

– И продал, оставив себе лишь часть акций. Ваш отец – первый за три поколения, кто снова взял компанию под контроль. Я узнавал.

– Тогда вы осознаёте масштаб дела. На кону целая империя, а с империей связано множество жизней. Многие потеряют работу и лишатся средств к существованию. Это и есть справедливость, к которой вы стремились?

– А как же те, кому действия вашего отца навредили? Справедливость должна быть для обеих сторон.

– Об этом я и говорю! Если ваша справедливость настоящая, то вы не на той стороне. Почему за мелкие грехи пострадает только мой отец, когда их совершают многие?

– И вы тоже? – приподнял бровь Эдельхейт.

– И ваш клиент тоже, – раздражённо пояснил Милсворд-младший.

Эдельхейт опустил веки и глубоко выдохнул. Затем поднял голову и посмотрел Милсворду в глаза:

– Ваш отец виновен, Гарри. В большем, чем вам кажется… или в меньшем. Зависит от того, насколько далеко вниз простирается ваш взгляд. Но я даю вам слово, что моя справедливость объективна. И все, кто поступил нечестно и подло, получат по делам своим.

– Вы берёте на себя слишком много, Эдельхейт. Вы не Господь Бог и даже не судья.

– Ни Господь, ни судья не помогают тем, у кого нет денег на взятки… у кого нет ничего, кроме честности.

Гарри Милсворд на некоторое время задумался, а потом поднял на Эдельхейта глаза, полные скепсиса:

– Вы думаете, что сможете изменить систему? Иные уже пытались.

– «К сожалению или к счастью»? – с улыбкой процитировал Эдельхейт, и Милсворд отвёл взгляд. – Конечно, одному человеку не под силу повлиять на всю страну или на весь мир. Но в пределах одного города можно попробовать.

– И вы начали с моего отца?

– Нет, ваш отец – последнее звено. Цепь уже выкована.

– Что вы несёте? Вы правда думаете, что этот процесс что-то изменит? А я считал вас умнейшим человеком. Как горько осознавать свою ошибку.

– Надеюсь, эта горечь вас не ожесточит.

– Вам ли говорить про жестокость? – повысил голос Милсворд. – Для вас этот процесс словно игра на пути к вашим несбыточным идеалам, а для моей семьи – дело жизни трёх поколений. В вашей «справедливости» нет милосердия.

– Справедливость редко бывает милосердна. Порой она безжалостна настолько, что не у всех хватает духу её свершить. И тогда люди отступают. И зовут это милосердием, – сухо ответил Эдельхейт. Он больше не улыбался.

– Я ничего не могу сделать с этим. Ничего не могу сделать с вами. Мой отец даже не позволил мне защищать его в суде. Иначе я бы не дал вам и Вильямсону разрушить его жизнь.

Ладони Гарри Милсворда сжались в кулаки от бессилия. Однажды он унаследует состояние отца… или то, что от этого состояния останется. Однажды он сможет гораздо больше, чем сейчас. И как знать, как он распорядится своим шансом?

– В день, когда мы встретились, – продолжил Эдельхейт тихо, – вы готовы были вернуться в задымлённый театр, чтобы помочь другим людям. В день бунта вы хотели остаться на улицах, чтобы хоть кого-то спасти, пусть вам и не хватило решимости возразить отцу. Вспомните чувство, которое владело вами в те моменты. И сохраните его. Что до процесса… считайте его горьким лекарством.

Эдельхейт положил руку на плечо Гарри, но тот дёрнулся. Пробормотал: «Aegrescit medendo» – и ушёл в зал суда.

– Латынь, что учат все юристы, – печально усмехнулся самому себе Эдельхейт. – «Aegrescit medendo» – «лекарство хуже, чем болезнь».

Когда все снова расселись, в зал вернулся судья, и прения продолжились. На деле это было состязание юристов, так как весь процесс строился на документах и письменных показаниях, и ни одного свидетеля, который согласился бы говорить в зале суда.

Эдельхейт всё понимал. Даже он бы не взялся гарантировать, что одержит победу. И дело даже не в фактах, а в том влиянии, которое имели Вильямсон и Милсворд в этом городе. Вильямсон привёл Гласстон в эпоху прогресса, но семья Милсворда была видной и обеспеченной задолго до того, как взошла звезда Вильямсона.

Если бы в зал суда пришёл свидетель, а его сторона проиграла дело, то победитель воспринял бы свидетеля как личного врага. Нетрудно представить, что тому больше не будет места в городе.

Этот суд решал, кто будет хозяином всего Гласстона.

Эдельхейт сделал всё, что мог.