Черная рука - Стефан Толти

непристойностями»[78]. Уличные торговцы, завидев приближение Джо, объявляли: «Продается свежая петрушка!» (на сицилийском диалекте petrosino означает «петрушка»), предупреждая тем самым местных уголовников о приближении представителя закона. Вскоре Петрозино получил по почте первые угрозы убийства.

Как он без сомнения знал, в изнуренных солнцем местах, откуда происходили южные итальянцы, любой человек в форме считался врагом. «Правительство для них – это огромное чудище в лицах конкретных людей, – писал чиновник из сицилийского городка Партинико в 1885 году, – от государственного служащего до того привилегированного существа, которое называет себя королем. Оно жаждет все отнять, не стесняясь ворует, распоряжается имуществом и жизнями в интересах тех немногих, кого поддерживает масса прихвостней и штыков»[79]. Даже церковь относилась к исполняющим закон людям с презрением[80]. В тексте Taxae cancellariae et poenitentiarieae romanae, опубликованном между 1477 и 1533 годами, архиепископ Палермо отпустил грехи лжесвидетелям, а также подкупающим судей и препятствующим правосудию любыми другими способами – при условии, что обвиняемый вышел на свободу. По мнению церкви, преступники вполне могли искупить вину, сделав пожертвование в местный приход. Им даже разрешалось, в соответствии с этим особым толкованием церковного права, хранить у себя украденные вещи. Но вот полицейский, birro? Он мог быть только гниющим куском падали.

В ирландском или немецком кварталах города принятый в полицию новичок часто становился поводом для праздника, но в Маленькой Италии было совсем не так. Петрозино, как считали многие, присоединился к тиранам их новой земли. Он «стал выродком своей семьи», – как скажет позже один американец сицилийского происхождения. Примкнуть к иностранцам и добровольно стать полицейским означало совершить «крайнее и преднамеренное оскорбление» своих, которое нелегко было простить. «Поведение Петрозино явилось примером оскорбительной безнравственности – не чем иным, как позором, который требовал безусловного наказания. По мнению [сицилийцев], Петрозино нарушил ordine della famiglia в ее расширенном толковании, публично приняв сторону чужих против себе подобных и проявив таким образом крайний индивидуализм»[81]. Некоторые южные итальянцы заявляли, что Петрозино продал свою честь белым.

Даже прибыв в Америку последними и беднейшими из западных европейцев, уроженцы «сапога» в избытке сохранили доверие и любовь к своей родине. Как ни крути, но они верили, что культура, которую они несли, на голову превосходила культуру американцев. И почитать свои корни считалось долгом любого итальянца.

Однако Петрозино проделал путь, на который мало кто из них отваживался: он всем сердцем впитал надежды своей новой страны. Он принял ее ценности как свои собственные. Взгляды соотечественников, полные ненависти, вероятно, шокировали его. Прослыть «стукачом», стать в глазах обитателей Маленькой Италии информатором и чужим шпионом – наверняка это было болезненно. «Петрушка сделает американскую полицию вкуснее, – пошло гулять остроумное замечание, – но неудобоваримой она будет всегда»[82].

Разумеется, нашлось достаточно итальянцев, считавших иначе, знавших, что полицейские итальянского происхождения крайне полезны для колонии, и гордившихся достижениями Петрозино. Но поток писем с угрозами не иссякал, и содержание их становилось настолько тревожным, что Петрозино был вынужден сменить место жительства. Он перевез свои скудные пожитки в маленькую квартирку в ирландском районе. Почти немыслимое дело для итало-американской культуры – одинокий мужчина покидает колонию и живет среди иностранцев. Это определило Петрозино как straniero, то есть как чужака, живущего среди бледнокожих и малопонятных ирландцев. Остаться одному, без семьи, означало почти закончить существование, стать, по определению сицилийцев, un saccu vacante (пустым мешком) или un nùddu miscàto cu niènti (никем напополам ни с чем). Но на заре карьеры Петрозино явил решительную готовность порвать с традициями, веками управлявшими жизнью в Медзоджорно. Чтобы «подняться», ему пришлось уйти.

* * *

Изначально местом службы Петрозино стала Вырезка – территория между 23-й и 42-й улицами, с Пятой по Седьмую авеню, то есть самый беспокойный участок в городе. Первый произведенный им арест, зафиксированный в New York Times, связан с чрезмерно трудолюбивым актером, так страстно желавшим практиковаться в ремесле, что он ухитрился нарушить запрет на воскресные театральные представления[83]. По мере того как Петрозино набирался опыта, его ставили на патрулирование и других районов. Однажды вечером он отважился дойти до пирсов у начала Канал-стрит – гнойной адской дыры, заполненной матросскими барами и борделями. Ступая своим обычным энергичным шагом, Петрозино услышал настойчивые крики и заметил впереди суету. Группа белых мужчин, склонившись над лежавшим на тротуаре человеком, злобно его пинали. Жертву звали Уильям Фаррадей[84], и он был чернокожим.

Отношение к афроамериканцам со стороны сотрудников полиции Нью-Йорка не отличалось благостностью. Более того – многие копы были отъявленными расистами. Даже человек, которому вскоре предстояло стать комиссаром полиции, имел самое невысокое мнение о чернокожих жителях города. «Негр из Вырезки, – сказал однажды Уильям Мак-Эду, – это чрезмерно расфуфыренный, обвешанный украшениями бездельник и во многих случаях – заурядный уголовник»[85]. Однако услышав крики Фаррадея, представитель закона Петрозино колебаться не стал. Он немедленно бросился вперед, на бегу выдергивая дубинку из кожаного кольца, и, влетев в центр группы, тут же ударил спецсредством из акации по голове белого человека, с которым столкнулся. Несколько дополнительных ударов, и нападавшие сбежали.

«Меня пытались убить четверо белых, – вспоминал потом потерпевший. – Джо появился и спас меня в самый последний момент».

Фаррадей запомнил этот случай на всю жизнь.

Прирожденный полицейский, Петрозино демонстрировал еще и неплохие способности к языкам: он владел не только говором своей родной Кампании, но и большинством других региональных диалектов, на которых общаются итальянцы Нью-Йорка: абруццким, неаполитанским, сицилийским, апулийским[86]. Джо отличался неподкупностью: ни единого раза его не поймали на получении взятки. Он был исключительно жестким. Если он и проиграл хотя бы одну драку за свою долгую карьеру, то никто об этом так и не сообщил. Однако в первые годы службы его достоинства оставались в основном незамеченными. Петрозино вступил в ирландское братство, состоявшее из тех же людей, которые в школьные годы пытались оторвать ему голову в уличных стычках. Надеяться на продвижение по службе в Департаменте полиции Нью-Йорка итальянцу в те годы не приходилось. В отдел по расследованию убийств или детективное бюро, считавшиеся элитой департамента, принимали исключительно ирландцев и немцев. До конца века во всем управлении нельзя было найти ни одного детектива-сержанта итальянского происхождения – да и во всей стране, если уж на то пошло. Ирландцы считали службу в полиции Нью-Йорка своим неотъемлемым правом. Копы-ветераны часто дарили маленьким сыновьям на день рождения игрушечные дубинки, чтобы чада не расставались с ними до тех пор, пока не подрастут и не вступят в ряды полиции[87]. Один