Коллекция - Валерий Аркадьевич Горбунов

время, а отдаем навсегда…», «Берем чужие, а отдаем свои…». Никитичу отваливал трешки по двум причинам: во-первых, тот их отдавал точно в оговоренный срок, а во-вторых, отдавал с процентами… Нет-нет, проценты Никитич выплачивал не деньгами, а услугами — то по его просьбе вызовет такси (хотя такси Семен Григорьевич пользовался крайне редко, лишь в исключительных случаях — не любил попусту транжирить деньги), то сбегает на уголок за бутылкой молока или кефира.

— Так сколько тебе? — хмурясь, Семен Григорьевич полез за своим портмоне. Расставаться с деньгами — это всегда так неприятно!

— К вам вьюнош пришел… Просют выйти.

— Какой вьюнош? Я никаких вьюношей не знаю.

Вслед за Никитичем Семен Григорьевич двинулся по ковровой дорожке между креслами и вышел в вестибюль. Никитич отправился в гардеробную, где, усевшись за деревянной стойкой, стал протирать суконкой театральные бинокли.

Семен Григорьевич тотчас узнал в молодом человеке, вскочившем при его появлении с мягкой, обтянутой кожей скамейки, стоявшей у большого зеркала, Евгения Извицкого, у которого на днях приобрел «Св. Цецилию». На юноше был старый рыжий плащ. С ним совсем не вязался длиннющий голландский шарф в красную и черную полоску, обмотанный вокруг худой шеи.

— Вы меня обманули! Верните мою картину! — сдавленным голосом выкрикнул юноша.

Семен Григорьевич оглянулся на Никитича, занятого своим делом (широко, словно судак, разинув рот, он дышал на линзы биноклей, а потом протирал их суконкой), и проговорил:

— Тише, пожалуйста… Успокойтесь.

Он увлек Евгения в противоположный угол фойе:

— Я не понимаю, о чем вы?

— Вы меня обманули! — продолжал твердить заученную фразу Евгений. — Я принес деньги, вот они, здесь почти все, а вы верните мне картину! Верните! Здесь не хватает тридцати рублей, я заработаю, принесу.

Семен Григорьевич пожал плечами:

— Криком вы ничего не добьетесь. Лучше спокойно объясните: в чем моя вина?

Юноша закинул через плечо размотавшийся шарф и выпалил:

— Вы говорили, что это копия. А это подлинник!

Семен Григорьевич усмехнулся:

— Это была ваша картина. И ваше дело было знать, копия это или подлинник. Разве я не просил вас назвать вашу цену? Просил. Вы отказались, не так ли? Я назвал свою. Она вас устроила. Так чем же вы недовольны?

Юноша смешался. Лицо его побледнело, и ярче стали выделяться красные пятна прыщей. Он со злостью смотрел на Семена Григорьевича, не зная, что сказать.

— Кстати, кто вам сказал, что эта картина подлинник? Да еще ценный, потому что не каждый подлинник, как вы, должно быть, сами понимаете, представляет интерес!

— Один знающий человек! Он исследовал картину инфракрасными лучами!

— Вы говорите о Клебанове?

— А хотя бы и о нем! Какое это имеет значение?!

— Кое-какое имеет. Не заявил ли вам этот самый Клебанов поначалу, что картина — копия?

Честный юноша вынужден был это подтвердить:

— Да, заявил. Но потом он признался…

— Вот видите, — покивал седой головой с пробором Семен Григорьевич. — Вы сами только что подтвердили, что Клебанов нечестный человек, обманщик. Почему же вы тогда упрекаете в обмане не его, а меня, человека, который вам вовсе не враг, не обманывал вас, а совершил с вами полюбовную сделку?

У Евгения забегали глаза. Видимо, железная логика Семена Григорьевича произвела на него впечатление. И о то же время он чувствовал себя одураченным.

— Как бы там ни было, а сделка недействительна. Я хочу, чтобы мне вернули картину!

Он резко взмахнул рукой. От этого движения концы длинного шарфа соскользнули вниз и теперь черной бахромкой касались затоптанного мраморного пола. Евгений подхватил концы, дважды обмотал их вокруг шеи. Но тут ему сделалось нестерпимо жарко. Он снова потянул шарф…

Семен Григорьевич следил насмешливым взглядом за муками современного Лаокоона.

— Вы не ребенок, а взрослый человек, и здесь не детский сад… — строго проговорил Семен Григорьевич. — «Я хочу, я не хочу». Вы, находясь в здравом уме и в здравой памяти, добровольно уступили мне картину за определенную, вполне устроившую вас цену. А теперь, почему-то решив, что можете сорвать за нее большие деньги, требуете ее назад! Это нонсенс! Представьте хотя бы на минуту, что произойдет, если все последуют вашему примеру и, следуя своим капризам, начнут аннулировать совершенные сделки? Будет хаос! Мой вам совет — гоните прочь негодяя Клебанова! Он вас хорошему не научит. У нас с ним старые счеты, и он нарочно, чтобы досадить мне, толкает вас на безрассудные поступки. Успокойтесь и ступайте домой. Я дал вам хорошую цену. Часть полученной суммы, если я не ошибаюсь, вы уже истратили? — он указал на красно-черный шарф.

Евгений залился краской, прыщи мгновенно куда-то делись, он на глазах похорошел. Запинаясь, сказал:

— Да… Нет… Я заработаю… Я верну…

В глазах Семена Григорьевича зажглись торжествующие огоньки. Он поднял указательный палец, назидательно сказал:

— Вы выглядите смешным… Это нехорошо. Прощайте. Он повернулся и пошел через фойе назад — в зал. Евгений, вцепившись в концы шарфа, истерично крикнул, срывая голос:

— Я так и знал, что ничего не добьюсь! Разве вы люди? Вы — звери! Когда-нибудь вы за это поплатитесь!

На ходу Семен Григорьевич оглянулся. Никитич, отложив в сторону огромный бинокль, тянул, как жираф, шею, стараясь не пропустить ни единого слова.

— Вы должны мне все рассказать! — строго, почти повелительно произнесла Ольга Сергеевна. Они сидели все в тех же вольтеровских креслах, как и несколько дней назад, когда Семен Григорьевич увлеченно рассказывал о своей новой покупке — картине с изображением святой Цецилии.

Но сейчас не было в их беседе безмятежной неторопливости, они были сосредоточенны, почти мрачны, и дух тревоги реял над их головами. Минуту назад, когда Семен Григорьевич вышел на кухню, чтобы снять с плиты чайник, прозвенел телефонный звонок. Ольга Сергеевна сняла трубку и остолбенела. На нее обрушилась площадная брань вперемежку с угрозами.

— Кто говорит? Вы куда звоните? — вскрикнула она, но на другом конце уже положили трубку.

И вот теперь Семен Григорьевич бледный, безмолвный, как провинившийся школьник, сидел перед Ольгой Сергеевной, опустив глаза долу.

— Ну прошу вас…

Еще секунду назад он принял твердое решение ничего не рассказывать ей, не отравлять ее жизнь своими заботами и страхами, но нежно-просительные нотки в ее голосе неожиданно вызвали у него прилив жалости к самому себе и развязали язык.

Он все рассказал. А закончив, встал из кресла, принес из кухни круглую табуретку, взгромоздился на нее и осторожно снял со стены «Св. Цецилию». Скривил губы в усмешке:

— Увы, я не заслужил ее покровительства…

Вынес картину в переднюю. Когда вернулся, Ольга Сергеевна как ни в чем не бывало разливала по чашечкам чай, накладывала в розеточки клубничное варенье, оживленно говорила о каких-то посторонних вещах,