Расследования Екатерины Петровской и Ко. Том 2 - Татьяна Юрьевна Степанова

Скелетированный труп его матери на полу подвала.

— Четыре человека были убиты, — сказал он. — Взгляните на эти снимки, Жанет. Суд может счесть, что и это ваших рук дело. Подумайте, стоит ли упорно молчать. Так случилось, что рана, нанесенная вами Грете, — это менее тяжкое телесное повреждение, не очень серьезная статья. Максимум пять лет. А здесь — четыре трупа, страшные по своей жестокости убийства. Это пожизненное, Жанет. Думайте, вы умная женщина. Вы столько лет шаг за шагом приближались к Регине, к ее семейству, вам не занимать ума и смекалки, так что думайте.

— А тут и думать нечего, — сказала бывшая консьержка. — Я не знаю, кто эти мертвяки.

— Это не ваших рук дело?

— Конечно, нет. Я вообще не знаю, кто эти люди.

Полковник Гущин вытащил из пакета новые снимки. Опять разложил как карты.

Фото Виктора Кравцова из паспорта. Фото Александры Быковой, взятое оперативниками у ее приемных родителей.

Фото матери Воеводина из паспорта, найденного в доме в Дятловке, в ее комоде. И фотография самого Артема — любовника, охранника. Тоже из паспорта, обнаруженного в сумке с вещами — так и не распакованной.

Катя впилась взглядом в этот снимок. Каким же он был, этот парень?

Да, красивым, темноволосым. Потрясающе красивым.

— Так вы не знаете их? — спросил Гущин.

Жанет-Лихотина скользнула взглядом по снимкам.

— Нет.

— Никого?

— Этого видела, — она указала на фото Артема. — Тогда… В то время, про которое вы постоянно спрашивали, — она повернулась к Клавдию Мамонтову. — Когда ты меня расспрашивал в сквере, я сначала тебя за него приняла, подумала — волосы покрасил в блондина. Но лишь на миг, вы не похожи.

— Так вы намерены давать показания по существу? — спросил Гущин.

— А ты, лысый, что, повесить на меня своих мертвяков хочешь? — спросила Жанет.

— Нет, не хочу. Могу, но не хочу.

— Значит, если не потреплюсь с тобой, повесишь?

— Вам могут предъявить обвинение в убийстве четырех человек и покушении на убийство по мотивам мести, — ответил Гущин, он блефовал.

— А если начну трепаться, то только за девчонку-соплячку сяду?

— Да, если скажете нам всю правду о себе. И о том, что вы знаете.

— Да ты про меня почти все сам знаешь, лысый. Ишь, сколько бумаг насобирал, — Жанет кивнула на уголовное дело, медицинскую карту. — Ладно, может, и отвечу. Смотря какими будут твои вопросы. А то, может, про Патриарший прудик снова потрепемся, а? — Она улыбнулась зубастой улыбкой Кате. — С представителями медиа. О том, как Аннушка уже купила масло, и не только купила, но и разлила его?

— За что вы ударили ножом Грету Кутайсову? — спросил Гущин.

— Ты сам знаешь, за что. Чтобы Регинка волчицей взвыла, как когда-то я в гостинице «Россия», чтобы сама себе свои крашеные патлы выдрала.

— Вы хотели отомстить таким способом за ваше увечье, причиненное кислотой?

— Если знаешь, зачем спрашиваешь?

— Почему так долго месть откладывали? Столько лет… Да и потом вы три года работали консьержкой в доме, где они жили, и не предпринимали ничего…

— Я случай ждала. Они не жили там. Иногда приезжали. Я терпеливая баба. Меня жизнь, как камушек, побила. Что только со мной не приключалось! Лечилась я годами, потом как-то жизнь пыталась наладить годами — думала, ничего, обойдется. Не обошлось. С такой мордой, с такой лысиной, какой меня Регинка наградила по злобе, разве обойдется?

— Я знаю, что вы пытались покончить с собой.

— А это не твое дело, лысый. Это был шаг отчаяния. Но я быстро справилась. Я поставила себе цель.

— Отомстить. Я понимаю вас.

— Ни черта ты не понимаешь! И знать ничего не можешь об этом. Когда женщина, такая как я, становится уродиной, никому не нужной, проклятой отщепенкой. Когда мужики бегут, как тараканы, едва увидят, что ты — вот такая в натуре.

— Вы терпеливо ждали своего часа. И дождались, когда Пелопея три года назад переехала жить с Новой Риги в квартиру на Патриарших.

— Да не нужна мне была эта девка! — воскликнула Жанет. — На черта она мне сдалась, если Регинка ее не любила?

— То есть как это?

— А вот так. У Регинки младшая была всегда любимицей. Грета. Их общая дочка. Я ее ждала, караулила.

— То есть вы хотите сказать, что вы планировали убить именно Грету, чтобы отомстить матери?

— Младших всегда родители больше любят и жалеют. А старшая девка — она и так калека, на черта из-за нее в тюрьму садиться?

— Значит, вы подстерегали именно Грету? И с цветочным ящиком тоже?

— Она же приехала, чтобы эту дуру к психиатру вести. — Жанет пожала плечами. — Они всегда приезжали раз в неделю — либо брат, либо она, но чаще брат. А я ждала ее. Парень-то мне вообще был не нужен, он же Регинке не родной сын. Это не то. Вот Грету потерять — это совсем другое дело, — она осклабилась в своей страшной улыбке.

Она ни о чем не сожалела.

— Регина сейчас заботится в основном о своей старшей дочери, они вместе живут, — сказал Гущин. — Она ее опекает.

— Да не нужна мне была эта дура! Я же говорю вам, я всегда хотела Грету сделать разменной фишкой в нашей с ее мамашей старой игре. А старшая — она жила своей жизнью, отрезанный ломоть. Какая мне выгода была ее убивать? Регинка бы по ней не особо плакала. А остальным вообще по фигу. Это она ко мне липла.

— Кто лип? Пелопея к вам?

Жанет усмехнулась:

— Да она не помнит сейчас ни шиша. Я же говорю — дура сумасшедшая.

— Она стала такой в результате… того, что произошло с ней, — осторожно сказал полковник Гущин. — Вы точно не видели вот этого человека, когда работали консьержкой?

Он снова указал на снимок Виктора Кравцова.

— Нет, сказала же сто раз.

— А этого парня видели, да?

Гущин взял в руки и показал ей фото Артема Воеводина.

— Они жили. Он у нее ночевать оставался, — ответила Жанет. — То целуются у лифта, бесстыжие, на меня — ноль внимания. Она ему в паху гладит, ширинку расстегивает, а он ее на руки — и по лестнице наверх. А то среди ночи она его выгоняет от себя. Полуголого. Он еле брюки на себя успел натянуть — она его выставила. Он на лестнице у поста моего полночи просидел сам не свой. Я не выгнала его — они ж малахольные оба. Потом пошел наверх, в дверь звонить — уже под утро, она пустила его, и они, думаю, дня два-три из постели не вылезали — трахались, как очумелые.