Миллиарды Арсена Люпена - Морис Леблан

оставить такое завещание. Поэтому ты роешься в прошлом, расспрашиваешь всех вокруг – не отрицай, мне это повторяли многие, – копаешься в старых сплетнях и выясняешь, что между нашим отцом и кузеном произошла ссора и что злые языки в то время утверждали, будто Элизабет на самом деле дочь Жоржа Дюгриваля. Я не боюсь называть его имя, потому что это гнусная клевета.

– Так и есть, клевета.

– Но тебе очень важно во всем разобраться. Ты хочешь быть уверенным в планах Жоржа Дюгриваля и потому, оставив больную Элизабет в одиночестве, уезжаешь в Кан проводить там свое расследование. Ночью, уж не знаю, каким способом, ты проникаешь в спальню к Жоржу Дюгривалю, открываешь зеркальный шкаф, читаешь его завещание, составленное десятью годами ранее, и обнаруживаешь, что Элизабет не получит ни сантима, а наследницей назначена я. С этой минуты Элизабет приговорена.

Жером покачал головой:

– Даже если бы в твоей фантазии нашлось хоть немного правды, я все равно бы не понял, почему Элизабет была приговорена? Я мог бы просто разорвать нашу помолвку.

– Как бы я согласилась выйти за тебя замуж, если бы ты порвал с ней? Твой отказ был бы равносилен измене и положил бы конец всем надеждам. Итак, наследство уплывало из твоих рук. Тогда ты стал тянуть со свадьбой, и по прошествии некоторого времени в твоей голове созрел чудовищный план… план, вдохновленный подлостью и лицемерием. Убийство – это страшное решение, притом довольно рискованное! Так ли уж оно было необходимо, чтобы освободиться от обязательств? Нет, но зато оно позволяло выиграть время и расстроить свадьбу самым подлым способом, да еще и чужими руками. Элизабет уже тяжело больна, – если подтолкнуть ее на грань смерти, ваш брак станет невозможным… Полученная таким образом свобода позволила бы тебе в скором времени переметнуться ко мне, не прибегая к разрыву или убийству. Так что надо подстроить гибель Элизабет в результате несчастного случая, ведь тогда тебя не в чем будет винить. И ты тайком начал действовать. Ты тщательно подготовил свое преступление… и подпилил сваи и ступеньки, по которым каждый день в одно и то же время спускалась Элизабет.

Роланда вконец обессилела. Ее голос был едва слышен. Она умолкла.

Сидящий напротив Жером всем своим видом демонстрировал беспечность и пренебрежение рассказом, который он был вынужден слушать.

Фелисьен не спускал с него глаз.

Укрывшись за ставнями, Рауль жадно следил за происходящим. Обвинение развертывалось с неумолимой логикой; неразъясненным оставался пока единственный пункт: Роланда ничего не сказала о причинах, по которым предположительной наследницей Жоржа Дюгриваля назначалась она, а не Элизабет. Но даже если они были ей откуда-то известны, разве не должна была она говорить и действовать так, словно их не знала?

Роланда заговорила снова:

– Убийство, совершенное на твоих глазах и за которое ты несешь ответственность, сначала потрясло тебя. Несколько часов ты находился в растерянности и даже в отчаянии. Но, обнаружив рядом с трупом Бартелеми серую холщовую сумку, быстро успокоился.

В суматохе того дня, среди хождений туда-сюда, тебе удалось где-то спрятать сумку – скорее всего, в студии. Однако кое-кто видел, как ты ее подобрал, и это Симон Лорьен, который в ожидании тебя бродил среди посетителей «Клематисов», а вечером пошел за тобой следом и пустил в ход нож. Вы боролись в том самом месте, где его нашли на следующее утро с раной, от которой он умер; тебе же, хотя и тоже раненному, все-таки удалось уйти. Таково твое второе преступление.

– А теперь переходим к третьему, – ухмыльнулся Жером.

– Третье ты подготовил не мешкая. Необходимо было избежать подозрений, направив их на другого. Но на кого? И тут подвернулся удачный случай. Фелисьен переплыл пруд на лодке, чтобы навестить меня и утешить. Проведя со мной два часа, он вернулся тем же путем, но кто-то увидел, как он поднимается от пруда по тропинке, и узнал его. Примерно в то же время ты вышел из «Клематисов», а следом – Симон Лорьен. На допросе тебя спросили, откуда, по твоему мнению, появился нападавший. И что же ты ответил? «Мне показалось, что он шел по тропинке». С этой минуты подозрение падает на Фелисьена, который молчит и даже не пытается себя защитить. Поскольку объяснить свое присутствие на пруду он может, только сознавшись, что я принимала его у себя в спальне, он все отрицает, говорит, что не выходил из дома… и в конце концов его арестовывают. Итак, у тебя появилось поле для маневра. Однако… Однако я начинаю задумываться…

Роланда помолчала, а потом глухо повторила, задыхаясь все сильнее:

– Да, я все время думаю об этом… Эта мысль не оставляет меня ни на минуту. Во время похорон я положила руку на гроб и поклялась Элизабет отомстить за нее… Поклялась, что моя жизнь будет посвящена только одной цели и что я всем пожертвую ради этого. Вот почему я пожертвовала Фелисьеном. «Оглянитесь вокруг, – сказал мне месье д’Аверни, – и не отмахивайтесь от своих подозрений». Вокруг? Но вокруг меня нет никого, кроме Фелисьена и тебя. Фелисьен невиновен, у него нет причин убивать Элизабет, так что остаешься лишь ты, Жером! Внимательное чтение дневника сестры пробудило во мне воспоминания. Так, я вспомнила, что когда Элизабет собиралась спустить лодку на воду, чтобы совершить с тобой обычную прогулку по пруду, ты был странно угрюм, погружен в себя. Жаловался, что не имеешь доходов. Ты переживал за будущее, а моя бедная сестра вынуждена была утешать тебя перспективой скорого получения наследства… Тогда, впрочем, никакие подозрения меня еще не тревожили. Да, конкретных подозрений не было, но я вообще ко всему и всем на свете отношусь с недоверием… даже к месье д’Аверни, хотя именно он обнаружил, что сваи были подпилены заранее. Я ни с кем не делилась своими мыслями. Дело Симона Лорьена и Бартелеми меня нисколько не интересовало. Когда ты, выздоровевший, покинул клинику и появился у меня – вспомни! – мы проводили время в молчании. Я и не думала задавать тебе вопросы, подозревать… Не было никакого предчувствия, никаких задних мыслей о твоей роли в произошедшем. Но однажды…

Очевидно, Роланда собиралась с мыслями. Наконец, шагнув к Жерому, она произнесла:

– Однажды мы сидели с тобой на лужайке и читали. В пять часов ты собрался уходить и, прощаясь, взял меня за руку. Но твое рукопожатие длилось на две-три секунды дольше обычного. Это не был ни знак дружбы, ни знак печали об Элизабет. Нет, это было другое: напор мужчины, который стремится выразить свои невысказанные чувства. Это было почти признанием