Искатель, 1995 №5 - Клиффорд Саймак

Затем я заметил некоторое отличие, и хотя это была слишком незначительная деталь и она не объясняла всей этой чертовщины, я почувствовал облегчение. Так же, как и у Забулдыги Смита, здесь стоял древний автомобиль, но у него были все четыре колеса. Правда, у поленницы я заметил козлы и доску, так что скорее всего ремонт был закончен совсем недавно.

Я уже почти проехал мимо, и тут моя машина снова чуть не угодила в канаву, и я с трудом удержал ее на дороге. Повернув голову, я взглянул на дом в последний раз и на столбе, около калитки, увидел почтовый ящик.

Кистью, с которой, очевидно, текла краска, так как виднелись потеки, на нем грубыми мазками была выведена только одна фамилия:

УИЛЬЯМС.

ГЛАВА 3

Джордж Дункан постарел, и все же я сразу узнал его, как только вошел в магазин. Несмотря на седые волосы, трясущиеся руки и старческую худобу, он остался все тем же Джорджем Дунканом, который так часто угощал меня, мальчишку, мятными конфетами, когда мы с отцом приходили сюда. Отец покупал у него продукты, а иногда и мешок отрубей, который Дункан притаскивал из задней комнаты, где у него хранился корм для скота.

Сейчас он находился за прилавком, разговаривал с женщиной, которая стояла ко мне спиной.

— От этих ребят Тома Уильямса, — услышал я громкий скрипучий голос, — всегда были одни неприятности. С того самого дня, как старик Уильямс поселился здесь, его семейка доставляла нам только огорчения. Послушайте меня, мисс Адамс, они неисправимы, и на вашем месте я бы вообще о них не беспокоился. Я бы просто учил их как можно лучше, наказывал бы, когда они этого заслуживали, а больше ни о чем бы и не думал.

— Но, господин Дункан, — произнесла женщина, — они не такие уж и плохие. Естественно, они не получили хорошего воспитания и иногда ведут себя просто ужасно, но, в общем, они совсем не плохие ребята. И им очень трудно. Вы даже представить себе не можете, как к ним все относятся…

Дункан широко улыбнулся, обнажив при этом неровные, выступающие вперед зубы. Улыбка была довольно мрачной, в ней не чувствовалось никакого добродушия.

— Я знаю, — сказал он. — Вы говорили мне об этом, когда им случалось попадать в переделки. Если не ошибаюсь, вы говорили, что от них все отвернулись.

— Вот именно. И не только дети, но и взрослые. Все только и ждут, что они что-нибудь натворят. Вот вы, например, я уверена, не спускаете с них глаз, когда они приходят сюда.

— Конечно. Если бы я этого не делал, они бы у меня все тут унесли.

— Как вы можете это знать?

— Я поймал их с поличным.

— Они обозлены, — сказала она, — и пытаются как-то отомстить.

— Но я-то тут при чем? Я никогда ничего плохого им не делал.

— Может быть, лично вы ничего и не делали, но и вы, и все остальные настроены против них, и они это чувствуют. Они знают, что никому здесь не нужны, и не потому, что что-то такое натворили, а просто потому, что давным-давно все решили, что это никудышная семья. По-моему, именно эти слова вы употребляли — никудышная семья.

В магазине, как я заметил, мало что изменилось. На полках появились новые товары, а каких-то товаров не стало, но сами полки были те же самые. Когда-то лежавший под стеклом круг сыра исчез, но приспособление, использовавшееся в прошлом для резки жевательного табака, было по-прежнему прикреплено к выступу за прилавком. Единственной по-настоящему новой вещью был стоящий в дальнем углу холодильник для молочных продуктов, что, вероятно, и объясняло отсутствие на прилавке сыра. В центре на противне с песком, как и прежде, стояла пузатая печка, а вокруг нее были расставлены стулья. Судя по глубоким царапинам и лоснящейся обивке, они в течение долгих лет служили местом отдыха для посетителей. Вдоль одной из стен тянулись ящики для корреспонденции, а в открытую дверь из заднего помещения, где в мешках и бумажных пакетах хранился корм для скота, в магазин проникал опьяняющий аромат сена.

У меня было такое ощущение, что я заходил сюда только вчера — так незначительны были происшедшие здесь изменения.

Я повернулся к грязному, в пятнах и разводах, окну и бросил взгляд на улицу. Здесь изменения были более заметны. Напротив банка, на углу, где прежде был пустырь, сейчас стояло бетонное здание автомастерской. Перед ней одиноко торчала заправка с единственной колонкой, вся краска на которой облупилась и сошла. Рядом с мастерской находилось небольшое здание парикмахерской, которое осталось точно таким, каким я его помнил, если не считать облезших и явно нуждающихся в окраске стен. За парикмахерской была лавка, которая, насколько я мог видеть, совсем не изменилась.

Разговор за моей спиной явно подошел к концу, и я обернулся. Беседовавшая с Дунканом женщина шла к двери. Она оказалась моложе, чем я думал. На ней был серый костюм, а черные как смоль волосы стянуты у висков и уложены в тяжелый узел. Глаза скрывались за стеклами очков в пластиковой оправе, и на лице — смешанное выражение тревоги и гнева. Походка была по-военному четкой, и вся она, с ее деловым видом и резкими манерами, которые ясно давали понять, что она ни от кого не потерпит никаких глупостей, напоминала личную секретаршу какой-нибудь важной персоны.

У двери она обернулась и спросила Дункана:

— Вы приедете сегодня на представление, не так ли?

Губы Дункана растянулись в широкой улыбке.

— Пока еще я ни одного из них не пропустил. За много лет. Так что не рассчитывайте, что я пропущу сегодняшнее.

Она открыла дверь и вышла. Краем глаза я видел, как решительным шагом она направилась по улице.

Дункан вышел из-за прилавка и, приволакивая ногу, направился ко мне.

— Чем могу быть полезен? — спросил он, приблизившись.

— Меня зовут Хортоном Смитом, — ответил я, — я договаривался…

— Погодите-ка минутку, — прервал он, вглядываясь в меня. — Когда сюда стала приходить для вас почта, я узнал ваше имя, но сказал себе, что я, должно быть, ошибаюсь. Я подумал, что, возможно…

— Никакой ошибки не было, — произнес я, протягивая руку. — Как поживаете, господин Дункан?

Он схватил мою руку и крепко сжал ее.

— Малыш Хортон Смит, — воскликнул он, — вы частенько приходили сюда с вашим отцом.

— А вы всегда угощали меня конфетами.

Его глаза под густыми бровями приветливо блеснули, и, еще раз крепко сжав мою руку, он наконец отпустил