Расследования Екатерины Петровской и Ко. Том 2 - Татьяна Юрьевна Степанова

– Аглая больна, – сказал Игорь Бахметьев. – После того случая мы… Шло полицейское расследование, и я хотел, чтобы высказался специалист. Мы пригласили к ней сюда, в Горьевск, профессора Бехтерева из общества Русской патологической психологии. Он осмотрел Аглаю. И счел ее случай интересным. Уникальным. Она больна. Это душевная болезнь. И все, что вы видели сегодня, – перепады ее настроения, ее сексуальное бесстыдство и даже ее дикая агрессия – это все признаки, симптомы безумия. Это и Бехтерев нам подтвердил. Она душевнобольная. А все остальное, что вы, возможно, сейчас слышали… То, о чем болтает глупая суеверная прислуга…

– Я ничего не слышала. Я ни с кем не разговаривала. Я работала над фотографиями.

– Все, что болтают, – это вздор, суеверный дикий вздор, – он стиснул кулак. И тут же разжал его.

– Она просто стала невероятно сильной, и… она такая быстрая. Я не успела среагировать. Это как-то… это даже глазу не видно. Но фотоаппарат это заснял.

Игорь Бахметьев встретился с ней взглядом. Елене Мрозовской казалось, что он что-то решает про себя.

– Аглая – наследница миллионного состояния. Фабрика, деньги – все до сих пор принадлежит ей, пусть и формально. Она Шубникова. Я не могу позволить отправить ее на каторгу, к убийцам и… И в сумасшедший дом я не могу ее отдать. Если она умрет…

Умри она, и ты лишишься статуса опекуна. И фабрика и капиталы могут уплыть из твоих рук. Назначат торги.

– В это производство было вложено слишком много сил и денег. Ради него шли на большие жертвы, – продолжал Игорь Бахметьев. – Чужим этого не понять. Чем обязан Горьевск фабрике и всему, что с ней связано. Я не могу позволить, чтобы все здесь растащили по кускам на аукционах, чтобы производство развалилось, обанкротилось, чтобы все, чем мы жили… я, и Мамонт, и… его отец, и…

– А Савва? – спросила Мрозовская.

– Он тоже был к этому причастен. Они все… И Глафира, и девочки… Елена Лукинична, Елена, помогите мне.

Он подошел к ней так близко, что в ней сразу смолк голос разума. Лишь сердце билось в груди, как метроном. Он взял ее за руку. Поднес руку к своим запекшимся губам. Поцеловал.

– Елена, пожалуйста…

Обольститель… Он всегда им был… я всегда это знала… О, черт! Я же видела его с ней… я видела его в полном бесстыдстве… Ох, какой же он…Столько силы в нем… столько силы, когда он хочет и берет…

– Лена…

Он целовал ее пальцы. Повернул руку и начал целовать ладонь, запястье. Ее руки фотографа с пятнами на коже, что оставили едкие химикаты.

Снова прижал ее руку к губам. И этот поцелуй длился так долго, что…

– Не уезжайте, не оставляйте меня сейчас, – прошептал он. – Нам надо сделать фотографии. Что бы ни случилось, мы должны…

Она высвободила руку из его крепкой хватки. Надо остановиться, поставить ему заслон. У нее есть женская гордость. Она никогда не признается ему в том, что влюблена в него. Она устоит.

– Случится что-то еще? – переспросила она. – Вам мало того, что было? Мало того, что мы видели – сегодня и тогда, полтора года назад?

Он как-то сразу весь сник. На его широких сильных плечах словно повис камень. Он не смотрел на нее.

Он вспоминал?

Или он тоже не мог забыть, как и она?

Ничто ведь не предвещало.

Тот эпизод в зимнем саду в галерее был единственным. Неужели он стал причиной, катализатором?

Они все разошлись рано в тот вечер, накануне бракосочетания. Венчание было назначено в городском соборе на одиннадцать утра. Игорь Бахметьев нанес визит в особняк Шубниковых утром и сразу уехал на фабрику. А потом к себе. Его не было в доме в ту ночь. Он появился потом, сразу, как за ним послали лакея.

Елена Мрозовская приняла горячую ванну. И легла в постель. Она помнила все до мельчайших подробностей – мысли текли медленно, словно река. Завтра трудный день, их свадьба… Надо сделать много хороших фотографий. Жениха и невесты, гостей… Из знаменитостей ждали чуть ли не самого Шаляпина – он должен был дать сольный концерт в честь бракосочетания.

Елена Мрозовская лежала в постели, листала книгу. «Цветы и травы покрывают зеленый холм, и никогда сюда лучи не проникают. Лишь тихо катится вода. Любовники, таясь, не станут заглядывать в прохладный мрак…Там, там глубоко под корнями лежат страдания мои, питая вечными слезами…»

Блок… Когда он пришел фотографироваться в ее ателье, он ей показался манерным кудрявым гимназистом с капризным женским ртом. Поэт… И вот она лежит в кровати с его стихами накануне свадьбы человека, которого она…

Любовники, таясь, не станут заглядывать…

Где счастье брезжит нам порою, но предназначено – не нам…

Манерный мальчик с капризным ртом – Блок, поэт словно прочел ее, как книгу, и сделал свой собственный фотопортрет – ее, одинокой, влюбленной в чужого жениха, уже ставшего мужем для своей избранницы в физическом смысле. Можно сколько угодно грезить и страдать…

Чертова феминистка… Ее наняли как технический персонал снимать чужую пышную свадьбу, а она влюбилась в нанимателя. Одного его взгляда хватило, пары слов.

Да, так она думала тогда, полтора года назад, когда все казалось таким горьким, но обычным, житейским! Когда не было столько крови и на полу, и на стенах…

А сейчас он сжимал ее руку в своей и все никак не мог оторвать губ от ее ладони. И ей хотелось коснуться его лица, его обветренной кожи… Столько мужества и силы…

– Игорь, я не уеду. Я останусь. Я сделаю все, чтобы помочь вам.

Он смотрел прямо ей в глаза. В какой-то миг она подумала: мы на грани поцелуя. Но почти сразу же догадалась, о чем он на самом деле думает в этот момент, что стоит перед его взором.

И картина явила себя, словно старый кошмар.

Любовь… Как можешь ты, любовь, цвести среди того, что видели наши глаза?

Тогда, полтора года назад, когда она читала Блока при свете старинной лампы с шелковым абажуром, ночную тишину особняка Шубниковых вспорол крик.

Крик потряс дом до основания. Словно кого-то разорвали пополам… Словно с кого-то заживо содрали кожу.

Дикий вопль боли… Визг…

Что-то грохнуло на пол. А потом снова раздались неистовые вопли. Трудно уже было понять, кому принадлежит этот крик – человеку или зверю, столько в нем было муки.

Елена Мрозовская вскочила с кровати. В ночной рубашке, босая, она даже не накинула халат. Но схватила свою репортерскую пресс-камеру!

Это было что-то вроде инстинкта фотографа. Она