Расследования Екатерины Петровской и Ко. Том 2 - Татьяна Юрьевна Степанова

даже не унесенные ветром. Они просто положенные под каток, обращенные в пепел. Мы можем восстановить только какие-то отдельные фрагменты их бытия. Отдельные годы, короткие дни, когда они жили и чувствовали, становились свидетелями каких-то событий и сами в них принимали участие. Это лишь кусочек их жизни. Словно ожившая фотография.

Она положила перед ними на стол три фотоснимка.

– Это ее работы. Ошибиться невозможно. Это снимала она сама.

Черно-белые снимки начала прошлого века на плотном картоне. На первом – молодая девушка, лежащая на диване головой к фотографу. Она смотрела в объектив, запрокинув голову – волна густых светлых волос касалась пола. Шелковистые змеи волос, очень светлые глаза, закатившиеся под лоб.

– Эти три снимка Нилов отдал мне сначала. И это Шубниковы. Там на обороте двух других снимков есть надпись ее рукой: «Прасковья и Аглая Шубниковы, 1901 год».

На втором снимке были изображены две девушки – обе блондинки с пышными подколотыми волосами в стиле причесок, что были характерны для начала прошлого века. На обеих светлые кружевные платья, изящные туфельки. Свет из окна падал на хрупкие фигурки – держась за руки, вскинув ножки, они танцевали. Их лица сияли от радости – такие беззаботно молодые, смешливые. Рядом с окном, у стены, стояло черное пианино. На нем – раскрытые ноты.

– Как живые, – хрипло сказал полковник Гущин. – А она и точно мастерица, эта Елена Лукинична, первая женщина-фотограф.

На третьем снимке сестры Шубниковы сидели рядом на бархатной банкетке в комнате, похожей на гардеробную, заваленную нарядами. На обеих тоже были кружевные платья – домашние. По ковру разбросаны коробки с лентами. С открытой двери грандиозного платяного шкафа свисала белая кружевная фата невесты. На этом снимке волосы у обеих сестер были распущены. И Катя, взглянув на первый снимок с запрокинувшейся навзничь на диване девушкой поняла, что более юная – это она. Прасковья – старшая, Аглая – младшая. Девушки сидели рядышком, но вид имели серьезный, сосредоточенный. Прасковья чему-то задумчиво улыбалась, словно предвкушала, Аглая смотрела прямо в объектив. Взгляд ее уплывал и был каким-то тусклым.

– В стиле «Дракулы» фото, – хмыкнул Первоцветов. – Вроде наряжаются, шмоток полно, а вид у снимка какой-то загробный. И волосы распущенные по плечам. И губы… Особенно у нее, у младшенькой. Фата свадебная… Но свадьбы ведь так и не было?

– Вы, Анфиса, фамилию Шубниковы, оказывается, еще до музея знали, – заметил Гущин. – Наверняка их погуглили, этих здешних купцов-промышленников. Могли бы нас и до музея просветить.

– Вы про Дом у реки спрашивали, а я там не была. – Анфиса выложила на стол остальные снимки.

Катя окинула их взглядом. И…

Кровь гулко застучала в висках. Ее пробрала дрожь. Она разом растеряла все слова.

Две фотографии – самые последние, которые выложила Анфиса…

И остальные…

– Да, да, вижу по вашим изменившимся лицам. Пробрало, как и меня. Я свет включила в галерее, когда их впервые рассматривала. До того стало не по себе. Но сначала взгляните на эти снимки – это не Мрозовская снимала, она лишь подписала их.

Анфиса перевернула первый снимок и указала на подписи все тем же округлым почерком.

Снимок запечатлел темноволосую женщину в пышном платье в полоску. Она сидела, подперев голову рукой, на оттоманке, украшенной цветами – нарядные букеты роз и лилий, китайская фарфоровая ваза, полная цветов. Цветы вколоты в темные густые волосы, собранные в прическу. Фон – тяжелая бархатная штора, и это лишь подчеркивало хрупкость, негу и красоту женщины с цветами. Лицо ее было задумчивым. И нежным. Если и была в нем порочность, то высшего разряда. Снимок был раскрашен в розово-фиолетовые цвета.

– Здесь на обороте написано «Глафира». Это мать девушек, как мы узнали в музее.

– Та, которую муж Мамонт по ошибке отравил вместе со своим братом Саввой, – Катя хорошо запомнила рассказ хранительницы музея.

– Это тоже она, и здесь она, и здесь. Это все ее фотографии. И это не снимки Мрозовской. Это любительские снимки, и при их изготовлении использована галогеносеребряная фотобумага на основе желатина. Это более ранний способ, характерный для фотографии восьмидесятых годов девятнадцатого века, – рассказывала Анфиса. – И мода, платья, что на ней, указывают на это же время. Видите, фотографии раскрашены вручную. Мрозовская этого уже не делала. Она была одержима стилем «живого снимка», репортажного, не фотокартины.

На другом, раскрашенном уже в темно-золотистые тона снимке Глафира Шубникова была запечатлена со спины, смотрящей в небольшое зеркало на стене, оклеенной обоями с лилиями. На снимке она поражала утонченной красотой, но взгляд, отраженный зеркалом, был каким-то отсутствующим и одновременно пристальным.

На следующем снимке она же… левитировала! Ее запечатлели поднявшейся над землей примерно на метр: тело и ноги вытянуты, руки прижаты к телу. Глаза закрыты.

– Это что же такое? – удивился Гущин. – Летает, как индийский йог?

– Это обманка, монтаж, – уверенно сказала Анфиса, переворачивая снимок. – Видите, и Мрозовская здесь пометила: «Монтаж. Использованы технические средства и ретушь».

– Я не вижу ретуши, – возразил Первоцветов. – А вы, Анфиса, как специалист видите, что это обработанный снимок?

– Ну, точно я не могу сказать, это надо изучить оригинал, саму пластину. Но я верю Мрозовской. Да и не могла Глафира левитировать. Все это чушь, выдумки, это невозможно! Она просто легла на стол. Ее сфотографировали, а затем стол заретушировали, закрасили, сделали новый фон. В конце века обожали такие штуки: делали снимки, где у человека нет головы, например. Он ее держит в вытянутой руке. Просто пробовали всякие новые трюки с фотографией.

– Но здесь трюков нет, а фотография какая-то чудная, если не сказать иначе. – Гущин кивнул на следующий снимок.

Катя не сразу узнала Глафиру Шубникову. И немудрено. Ее сфотографировали сидящей на стуле рядом со столиком, на котором лежал большой лист бумаги с каким-то чертежом. Катя не сразу рассмотрела, что там, потому что лицо женщины поразило ее: Глафира то ли кричала, то ли хохотала, широко открыв рот, полный прекрасных белых зубов. Их казалось как-то даже слишком много в этом распяленном в крике рту. А на лице застыло выражение экстатического блаженства – глаза закатились под самый лоб, видны лишь белки. От фотографии веяло какой-то непристойностью, словно от порноснимка, хотя Глафира была полностью одета в наглухо закрытое темное платье с плиссированной юбкой и плоеными рукавами.

Позади нее сидела крупная черная собака, похожая на дога. Она словно пряталась за фигуру женщины.

– Ну и ну, – подал голос Гущин. – И не скажешь, что это она – та, что с цветами, как Офелия. Это прямо ведьма какая-то. А что там, на ватмане под ее руками изображено? Чертеж…