Преторианец - Томас Гиффорд

Годвин кивнул.

— Тогда мне пора уходить. Я убедился, что вы вернулись, я видел вас во плоти. Отныне ваше возвращение на место — лишь вопрос времени. Поправляйтесь, друг мой. На меня, как всегда, можете положиться.

Годвин читал газеты так, словно открывал неизведанную страну. События 7 декабря 1941 года потрясли его жестокой иронией. Японцы — японцы! — втянули Америку в войну. Гитлеру два года удавалось удерживать ее на нейтральной полосе: он даже высказывал мнение, что у Америки и Германии со временем могут обнаружиться общие цели. И вот японцы враз переменили ситуацию. Годвин с угрюмым удовольствием размышлял, каково придется этой зимой герру Гитлеру между Россией, с одной стороны, и дремавшим за океаном гигантом, разбуженным его же японскими союзниками — с другой. У Годвина, набиравшегося сил в палате госпиталя в Солсбери, исход войны больше не вызывал сомнений. После вступления в войну Америки империя Восходящего солнца, а вместе с ней и чума нацизма безнадежно обречены. Вопрос был теперь только в том, сколько времени это займет, какая часть мира сгорит в пожаре и сколько людей погибнет.

Ирония заключалась в том, что ему вовсе не было нужды отправляться в Африку за головой Роммеля. Годвин должен был описать героическую миссию для американских радиослушателей, пропагандируя американцам борьбу с нацизмом. Только за этим он и был там нужен. Правда, репортаж получился бы великолепный. Может быть, Годвин в любом случае согласился бы участвовать. Но решили дело его патриотизм и страх, что Америка так и не расшевелится.

Операция провалилась, репортажа он не сделал, и тем не менее Америка вступила в войну. Человек никогда не знает, никогда не может сказать, как обернется дело.

Однако пока вести с Тихого океана звучали похоронным звоном: японцы атаковали, вторгались, оккупировали. Перечислялись названия: Тарава, Гуам, Уэйк Айленд, Лузон, Манила, Батаан. Японцы загнали Макартура в Коррехидор, в устье Манильской бухты. Японцы осадили Гонконг, и в канун Рождества британский гарнизон капитулировал. Японцы свирепствовали в Бирме, яростно атаковали Сингапур, наносили удары по Малайе и Борнео, потопили «Принца Уэльского» и «Рипалс», заняли Бангкок, а в Китае американский гарнизон в Пекине пал перед армией императора Хирохито.

Зато немецкой армии в России приходилось плохо. Немцы замерзали насмерть, ели мороженую конину и своих мертвых товарищей. Россия, дождавшись прибытия Генерала Зимы, контратаковала с кровавой яростью в глазах, и Черчилль заявил перед палатой общин: «Гитлер, начав кампанию в России, как стало очевидным уже шесть месяцев спустя, совершил одну из самых крупных в истории ошибок». Впрочем, весь февраль хорошие вести приходили только с русского фронта.

— Ох, милый, спектакль идет с таким успехом! Ты мной гордишься?

Они сидели в солярии замка-госпиталя, которому в эту зиму доставалось так мало солнца. Пара пациентов в купальных халатах и в инвалидных креслах подтянулись к камину, в котором дымили и тлели дрова. Какой гений додумался снабдить солярий камином!

Годвин был на ногах и одет в теплые серые брюки и темно-синий кашемировый свитер. В это утро он в обществе доктора Арбатнота совершил прогулку по парку. Ноги еще подгибались от долгого лежания в постели, поэтому он опирался на трость. Приехавшая только что Сцилла расцеловала его и сказала, что рада видеть его не таким бледным. Теперь они сидели у окна, глядя на пулеметное гнездо на газоне. Она держала его за руку, и глаза у нее сияли чудным светом.

— Ты мной гордишься?

— Очень даже горжусь! Видела бы ты меня, когда среди новостей с фронта я нашел отзыв на спектакль. Критик пишет, что ты была великолепна, и обольстительна, и прекрасна, и забавна. Я опьянел от гордости.

— Да, я думаю, это была вполне справедливая статья. И остальные вполне в том же духе.

— Пишут, что ты — как клей, на котором держится весь спектакль.

— Клей… Да уж, без этого комплимента я бы обошлась. — Она откинулась в глубоком кресле с ситцевой обивкой и вздохнула. — Этот спектакль долго не сойдет со сцены. Грир на вершине блаженства. Считает доходы.

Она рассказала о появлении в ее доме Дилис Элленби.

Годвин был поражен.

— Сцилла, это огромная ответственность.

— Ничего особенного для того, у кого уже есть одна Хлоя. Вторая дочка почти не добавляет хлопот. Ты помнишь малышку Дилис?

— Конечно помню. А еще лучше помню ее несчастную мать. Ну и ночь была! Малышка Дилис… помнится, она большей частью спала. В ту ночь ты непременно хотела сказать, что любишь меня. А несколько дней спустя я получил от ворот поворот по почте. Очаровательно, Сцилла.

— Давай не будем вспоминать лишнего. Все было слишком ужасно, и все прошло. Дилис теперь почти два года. Ее отец служил в Королевских ВВС. Пилот метеослужбы. Погиб во время Битвы за Британию. Бабушки с дедушками старые и не слишком здоровые люди. Та санитарка в ночь у «Догсбоди» запомнила, что я заботилась о Дилис, и когда узнала, что девочку собираются поместить в какой-то приют, она позвонила мне. Думала, что я могла бы помочь деньгами, чтобы устроить Дилис чуть лучше. Она замечательная женщина, та санитарка. Я сказала ей, что судьба свела нас с Дилис вместе — так что я помогу не только деньгами, я дам ей дом, все что нужно для жизни маленького существа, которое лишилось всего в том возрасте, когда человек даже не может постоять за себя.

Она стояла на коленях у кресла Годвина и смотрела в огонь. Другие пациенты разошлись. Она подняла на него взгляд, коснулась пальцами его руки.

— Они с Хлоей с первой минуты стали не разлей вода. Роджер, они теперь сестры для меня. И иначе быть не может.

— Так суждено, — пробормотал он.

— Вот именно, суждено, черт побери. Я так судила.

Потом, уже собираясь на поезд, чтобы успеть к своему первому выходу во «Вдовьей травке», она прижалась к нему так, что он ощутил на щеке теплое дыхание.

— Когда мы сможем остаться вдвоем? Я без тебя схожу с ума. Пока ты лежал в коме, было не так тяжело. Я думала только о том, чтобы ты просто остался в живых. Внушала себе, что я монахиня, и уходила в молитвы. Но теперь… — она глубоко вздохнула, — другое дело. С тобой все хорошо. Ты жив, а я горю. Пожалуйста, Роджер, дай мне немного надежды.

— Скоро. Ты смогла бы выбраться на ночь?

— Сюда? В госпиталь?

— Нет. «Красный лев», думается, будет уютнее.

— А они тебя выпустят?

— Я, знаешь ли, не заключенный.

— Я подумаю, когда можно будет выбраться. Приеду в день, когда нет спектаклей, и останусь на ночь. Я без тебя просто бешеная.

Она поцеловала его, скользнула языком по его губам.

— Я тебя люблю, — сказал он.

— Еще бы ты не любил, — шепнула она.

Он смотрел ей вслед, смотрел, как она машет ему за задним стеклом похожего на черного жучка такси, выезжающего на дорогу. Он помахал в ответ, гадая, что происходит у нее в мыслях — занятие, которому он предавался чуть не всю жизнь. Но сегодня было по-другому. Он воскрес из мертвых, а ее муж мертвым и останется, в этом он был уверен. Так что все изменилось. Впервые между ними не стояло преграды. Что они станут делать?