Про других и про себя - Аркадий Миронович Минчковский

Подобие улыбки всё же дрогнуло на его побледневших губах. Он ответно дал мне свою руку.

— Форте бине, — сказал я, что по-румынски значило: «Очень хорошо». Пора было кончать тяжёлый разговор. Дел при разгрузке оставалось предостаточно. Но Ион ещё не хотел со мной расставаться. Он вопрошающе смотрел на меня. Думалось, сейчас всё начнётся сначала, но Ион только попросил:

— Можно мне, побуду, пока не поедете?

— Разумеется, что за вопрос? Проводишь нас.

Надо было расходиться. И тут меня охватили сомнения. Я знал настойчивость натуры мальчишки. Знал и его умение порой схитрить. Припомнилось: за несколько лет до войны в трюмах советских кораблей, отплывавших в Испанию, находили проникших туда подростков. Они во что бы то ни стало хотели воевать с фашистами на стороне испанского народа. С помощью милиции их возвращали по домам. А что, если и наш Ион возьмёт да и запрячется где-нибудь среди груза, а объявится уже на нашей территории? Ведь по простоте душевной ему может в том помочь кто-нибудь из солдат. Будет история. Придётся возвращать перебежчика домой. Но не сдавать же сейчас его в руки полиции, чтобы та направила его к матери. Нет, такое недоверие было бы предательством по отношению к нашему добровольцу.

Подумав, я сказал:

— Ты проводишь нас, Ион. Только дай мне слово, что не станешь обманывать и не выкинешь какого-нибудь трюка. Уедем мы, и ты тоже двинешься к дому, Петреску.

Он выдавил улыбку и по привычке вытянулся, как солдат.

— Да, так, товарищ гвардии капитан. Даю такое вам слово. Есть идти домой, как уедете!

Колонна отправлялась в десятом часу.

Погрузку закончили с вечера, но переехать границу было приказано при свете дня.

Пора было по машинам, и тут чуть ли не каждый солдат с Ионом прощался в обнимку. Наш «старик» Ушаков приготовил ему на дорогу что-то особенно вкусное, вручив перевязанный бечёвкой пакет, который велел развернуть уже без нас. Говоря правду, нелегко было смотреть, как расставался со своим недолгим воспитанником Грищенко. Глаза никогда не унывавшего старшины сделались влажными. Он прижал Иона к своей груди, на которой сияли всегда начищенные две медали «За отвагу», полученные Грищенко в самый тяжёлый военный год. Казалось, и вправду расставался с родным братишкой.

Иону был выписан документ, в котором было сказано, что Ион Петреску, четырнадцати лет, из румынской деревни... Тут значилось название местности, где он родился и рос в семье. Дальше отмечалось, что юный этот гражданин Румынии добровольно прошёл с инженерной частью Красной Армии такой-то путь, участвовал в боях с гитлеровцами, проявив при том отвагу и находчивость.

Отдавая ему эту бумагу со штампом части, я сказал:

— Ты вот что, Ион. Документ убери подальше и каждому первому встречному не показывай. Можешь нарваться и на такого человека, вроде того секретаря из примарии, помнишь? Покажешь тем, кто у вас будет утверждать народную власть.

Но предостережение моё скорее всего было излишним. Старательно сложив отпечатанный на машинке лист и уложив его в специально приобретённый для того конверт, Ион засунул его за пазуху и старательно застегнул гимнастёрку на все пуговицы. Потом, как мне показалось, снисходительно улыбнулся и сказал:

— Что вы, товарищ гвардии капитан. Разве я такой глупый? Разве я не понимаю, кому это надо показать? Никто из тех, кому не надо, не увидит.

Я смотрел на Иона. Как изменился он за проведённое с нами время. Мало того, что подрос, но главное: где был тот забитый румынский мальчик — батрак в залатанной рубахе, с босыми исцарапанными ногами? Передо мной стоял бравый паренёк в военной форме, безбоязненного вида, ещё год-другой — и настоящий юноша. И хотя по моему требованию он уже снял погоны и отцепил гвардейский значок, убрав всё это в свою поклажу, внешне он был фронтовиком, да и только. Чем-то он мне напоминал совсем молоденького бойца-красноармейца далёкой гражданской войны в России, каких мы видели на экранах в наших предвоенных кинокартинах. Нет, этому Иону Петреску уже не надо было объяснять, кому в тогдашней Румынии, стране, которая только становилась на новый путь, следует предъявлять удостоверение, выданное ему советским командованием.

Провожая нас, он стоял на обочине дороги. Лишь только двинулся с места грузовик, вытянулся и приложил руку к пилотке, с которой пока ещё не снял звёздочки. И солдаты, сидевшие в машине, дружно козыряли ему на прощание и наперебой желали самого хорошего.

Когда пришла минута проезжать мимо Иона нашей заключавшей автоколонну легковушке, я приоткрыл дверцу кузова и, придерживая её левой рукой, правой отдал славному парню честь, а Садовников громко прокричал:

— Ларевидери, ларевидери, гвардии Ион!

И тот как мог, стараясь громче, ответил:

— До свидания, до свидания, товарищи!

Ровно фырча, наш газик бежал вслед за последним в колонне грузовиком, за которым из стороны в сторону, поднимая пыль, болталась полевая кухня. Захлопнув дверцу, я обернулся и через стекло над задним сиденьем снова увидел Иона. Он не двигался с места, но пилотка теперь была в руке. Он вытирал ею лицо. Я понял: смахивал слёзы, которые сумел не показать нам, но сейчас уже был не в силах сдержать. Мне самому стало не по себе, и, чтобы перебороть охватившее волнение, я сердито проговорил:

— Ну, что мы глотаем пыль?! Давай сигналь. Обгоняй!

Много лет спустя после войны случилось мне побывать с делегацией в Бухаресте. Нынешняя столица Румынии была не похожа на прежнюю. Тогда была она полным-полна частными магазинчиками, которые вовсю торговали, несмотря на то, что фронт уже проходил по территории этой балканской страны. Поразило меня, что и после освобождения Бухареста от фашистов по улицам города прогуливалось множество сытого вида хорошо одетых мужчин, которым, казалось, надо бы воевать. Всё это, как мне объясняли, были какие-то коммерсанты, для них война была только наживой.

Новый Бухарест вырос и помолодел. Шумная деловитость наблюдалась на его широких улицах. В центре и на окраинах города поднялись многоэтажные здания. На тенистых тротуарах, под разросшимися каштанами теперь не встречалось праздных бездельников.

Я жил в высотном отеле на одной из центральных площадей. Напротив помещался новый дом института, где учились будущие экономисты. С утра к широким стеклянным дверям тянулся оживлённый поток молодёжи.

Студенты покидали институт ещё засветло, но и в густой сини южных вечеров здание не дремало. Ярко светились большие, ничем не занавешенные окна. За длинными столами, будто школьники в своём классе, сидели