Большая улица - Дмитрий Иванович Верещагин

Сторуким его звали, между прочим, за то, что у него, действительно, будто сто рук было. Он всё умел делать: и плотник был, и бондарь, и печник, и садовод. Я очень хорошо помню, какой у него сад был у реки! Или даже уж вот: кому надо вставить срочно разбитое окно, тоже бежали за ним. Поэтому у него и стеклом можно было разжиться. Лютой был и безотказный. Но, как всякий старый мастер, знал себе цену. И когда, например, вставляет он окно, работает, то с ним и заговорить боязно было. Но мне он однажды сказал, прежде посмотрев на меня ласково: «Иди-ка сюда. Вот какая у меня игрушка. Сама режет она стекло». И это меня, помню, страшно удивило. Как это? Вещицей, которая даже не похожа на нож, можно резать? А он, гляжу, в самом деле режет. Этой своей вещицей. И как режет? Он взял в одну руку линейку, во вторую – этот свой стеклорез, и слышу: тррк! Потом приподнял стекло, постучал по нему – с тыльной стороны стамеской, – и, смотрю, действительно! Уже стекло разрезано! Да как хорошо, ровненько: я даже рассмеялся. А он глянул, посмотрел на меня и тоже рассмеялся. И таким показался мне он славным, милым сразу, что мы с ним подружились. И как мы подружились! А я уже говорил, какой он был строгий. Никого не прокатит, бывало, по полой воде. Хоть как проси его об этом.

Но за мной он сам заезжал, подплывал на лодке к дому. А ведь что значит – покататься на лодке? Когда на печи до того надоест лежать, что впору запрыгивать самовольно в лодку! Я вот – мне уже сколько теперь лет – а всё ещё помню. Точно перед глазами всё сейчас вижу! Мы с ним плывём по полой воде после рыбалки. Разумеется, я стал рыбачить с ним, когда подрос, с того года, как в школу уже пошёл. На воде вечер, тихий вечерний час. И наша лодка домой не торопится. Замедляет она ход. Вот и совсем останавливается. Он, Сторукий мой, наклоняется к воде. Щупает её любовно. А ухом при этом слушает время.

– Девятнадцать часов передало радио. Значит, сейчас пройдёт ульяновский.

И верно – уже идёт. Угу-гу-у!… – голосит поезд, находящийся за много-много километров. Но его слышно на воде так, как будто он рядом. Прогремев по железному мосту, он идёт тише. Тише, тише. И, наконец, совсем затихает где-то. Как вдруг снова появляется. Только не там, далеко-далеко где-то, а кажется, под нами он, под землёй бежит.

– Фр-р! – фыркает водяная крыса, вынырнув из воды топляком.

Вон плывет медянка. Оставляя на совершенно гладкой поверхности след. Длинный и рябой, как вожжи. Садится солнце. Круг его настолько большой, что глазу видно, как «там кипит». И как заметно оно погружается в воду! Кажется, вот только что целый был круг, как уже низа самого нет. Я поворачиваюсь в другую сторону и забываюсь ненадолго. Вот снова гляжу на солнце. А его уже нет. Половина почти что! Вот осталось и того меньше. И очень хочется дождаться самого последнего момента. Вот чуть-чуть осталось. Совсем чуть-чуть. И…

– Всё! Село! – говорим мы одновременно. Красиво!

Но как-то раз мы поругались с ним. Я возвращался, помню, с Суры, потому что клёва не было. Да и рано ему ещё в эту пору: Сура с неделю только как села в русло, может, чуть больше, и было сыро и грязно в пойме. Но ходили, примеривались мы уже ловить на червяка удочкой, хотя в эту пору нечего даже примеряться: он, настоящий клёв, начинается со светлой, чистой воды.

Ну и в один из таких вот неинтересных совершенно дней возвращался я домой. На пути у нас – не знаю, говорил я или нет – протока, вытекающая из старицы на старую мельницу, которой давно нет. На том месте, где была мельница, всё поросло черёмухой, шиповником и ежевикой. Протока небольшая, а где-то к середине лета она становится и вовсе уж маленькая, так что, если день жаркий, её переходишь, бывало, не закатывая штанины. В ней-то они и стояли, Листратовы посудины. Верша и, по-моему, крылатка. Это сейчас, скажу я, мы бы не стали ставить верши да капланы, мало теперь рыбы, беречь её надо! А может, мало-то и потому стало, что не берегли её в своё время.

Начал я с верши. Вытащил её из воды. Батюшки, гляжу, сколько рыбы! Полным-полна! Она шумит, стрекочет, бьётся. А рукой до неё дотянешься – не даётся. Выскальзывает! Рыбу, её, знаете, не ухватишь сразу. Но вот-таки схватил!

Сперва, гляжу, чего? Плюх! Ушла. Даже пискнула от радости! Но ничего, там её много у деда. Вот: иди-ка сюда! Язь. Язь ты мой хороший. Иди-ка в кошель! А вот ещё! Это кто? Плавники, как у язя, но не красные. Подлещик. Это подлещик. Потому что и ротик у него маленький. Ох ты мой милый. Сладкий. Но иди, иди и ты уж в кошель!

И сказать вам короче, он, дед Лист-ратов, меня застал за этим интересным занятием. И поругал. Даже, помню, за ухо меня оттрепал. Хотя, вообще-то, если так уж разобраться, и не за что было. Я вам честно скажу, что я тогда хотел ему домой рыбу отнести. «Будто бы! – обычно говорят мне на это. – Знаем мы, как ты её хотел отнести!» Но, друзья, говорю я, сколько тогда рыбы было! Сколько оставалось в пойме! В каждой яме по ведру. А раков сколько! Страшно было наблюдать за ними, как они в болоте копошатся. А ракушек сколько оставалось! И какие они большие: осенью, на бахчах смотришь, иной арбуз лежит, – ну прямо как на тарелке перламутровой!

А один год, вспоминаю, полая вода тоже была большая. Неделю стояла она, больше ли, ударил мороз. Да такой сильный, что мы по льду ходили. Потом разом, днём одним отпустило, лёд стал под нами проваливаться (а там, подо льдом, как в стеклянном тоннеле) – и боже ты мой! Сколько рыбы осталось! Сома нашли – знаете, с кита будет. Мы его всем миром ели. Вот какая была вода!

ИЗБА

Старую избу сломали быстро. Мы, помню, с Витькой До-доновым проводили коров в стадо с полудника и бежали обратно, чтобы смотреть, как её будут ломать. Как