Безмятежные годы - Вера Сергеевна Новицкая

Я встаю.

— Да неужели же, батюшка, вы меня не узнаете? — спрашиваю.

Опять смотрит.

— Как не узнаю, то есть даже совсем узнал. Ведь это наша чернокудрая Мусенька. А выросла, много выросла, только все же еще «малым золотником» осталась. Ну, какими же судьбами к нам вас обратно занесло?

Я объясняю.

— Это хорошо, хорошо. Ну, а что, батюшка-то, того, совсем гриб старый сделался, а?

Все, конечно, хохочут, не отстаю и я.

— Нет, батюшка, какой вы гриб, вы совсем, совсем молодой и даже очень мало изменились, — протестую я, — только вот похудели и, точно… Вы тоже как будто немножко подросли…

— Старобельская! — вдруг раздается за моей спиной исполненный гнева и негодования голос. — Старобельская!

Я невольно оборачиваюсь. Вся добродушная физиономия нашей классной дамы обратилась в одно сплошное красное-прекрасное негодование. Ловко, нечего сказать, не пробыла и двух часов вгимназии, как уже удостоилась лестного замечания! Cela promet![88] Впрочем, ведь я за свои вольные речи не раз была наказана.

Всю следующую перемену, вплоть до начала урока, девицы наперебой сыпали мне, как из мешка, новости. Особенно старались Шура и Полуштофик, так рекой и разливаются. Вдруг — что за штука? — у обеих точно что-то поперек горла стало: запнулись и начинают взапуски краснеть. Ничего не понимаю. Оглядываюсь — вокруг меня тридцать мухоморов: щеки, уши, чуть не волосы, всё краснеет в ту минуту, как в дверях появляется высокий, худощавый, стройный шатен — «русская словесность». Он вежливо кланяется и садится. Мало-помалу все щеки и уши принимают почти нормальный цвет.

— Попрошу госпожу Сахарову быть любезной ответить новый урок.

Ланиты[89] Сахаровой вторично вспыхивают. Она подходит к столу, бессвязно и захлебываясь лепечет что-то несуразное.

Я смотрю на учителя и злюсь. Вот противная мумия. Лицо точно каменное; большие голубые, холодные глаза равнодушно, чуть-чуть презрительно смотрят перед собой, точно скользя над головами; кажется, что он глядит и никого не видит, не удостаивает замечать. Гадость!

Ответ Сахаровой он лишь изредка перебивает словами: «Неужели? Вот как!» Правда, плетет она вздор, но это не значит, что ему следует издеваться над ней: ставь «шестерку» и успокойся. Впрочем, он так и делает.

— Благодарю вас, — легким поклоном отпускает он ее.

В журнале красуется изящное «шесть». Ах, противный! Еще смеет благодарить! Ну уж с кем-кем, но с этим милейшим господином мы наверняка будем врагами.

Но пусть будет, что будет, а пока я так рада, так бесконечно счастлива, что я опять здесь, в Петербурге, в нашей милой родной гимназии. Еще и суток нет, как мы приехали, а уже сколько радости, сколько чудесных впечатлений, а впереди еще больше, еще так много-много хорошего, светлого.

Спать, скорее спать! Голова болит, глаза слипаются…

Глава II. «Клепка». — «Карточка». — «Желток без сердца и души» — «Евгений Барбаросса»

Вот мы, наконец, в полном составе, приехал последний транспорт: папа, кухарка и Ральф. Теперь все «уместях», как говорит эта самая кухарка Аделя.

Мой ушастик, верный своей всегдашней любознательности, помчался осматривать и обчихивать всю квартиру и после самого тщательного исследования, видимо, помещением остался доволен. Не миновав ни одного окна, Ральф перебывал на всех подоконниках, с необычайной серьезностью выглядывая вниз на улицу, будто желая отдать себе отчет о высоте нашего дома. Пожалуй, это могло бы навести на мысль о его желании решиться на самоубийство через выбрасывание с третьего этажа, но все последующее его настроение доказало, что пес далек от такого мрачного решения. Хотя он теперь уже не маленький, а особа средних лет, но нрава все такого же веселого, и живем мы с ним по-прежнему душа в душу.

На следующий же день после своего приезда начали мы с мамусей колесить по всем родным и знакомым. Всюду сюрпризы, всюду ахи, охи удивления.

Все Снежины (само собой, кроме monsieur и madame) возмутительно повырастали, а Саша имел нахальство перегнать меня чуть не на полголовы. Кроме того, изменился и весь его внешний вид, благодаря кадетскому мундиру. Люба смотрит барышней, но все же японочкой: премиленькая, полная, стройная и грациозная. Все это я приблизительно могла бы еще представить себе, но у тети Лидуши…

Звоним. Входим. Крепко-крепко целуемся. Вдруг что-то, незаметно вкатившееся, дергает меня за юбку. Смотрю — очаровательный пузырь, с гладкими светло-каштановыми волосенками, с чудесными серыми серьезными глазищами, розовый, толстенький.

— Маму Мусю посмотреть хочу.

— Ах ты, мое золото!

Пока я его целую и обнимаю раз пятьсот, он пристально-пристально, не спуская глаз, смотрит на меня и вдруг довольно бесцеремонно тычет меня пальцем в лоб.

— У тебя черная заря, а у Тани белая, — глубокомысленно заявляет он.

— Какая такая заря?

— А вот как у Боженек на картинках…

Но в это время я вижу стоящую в дверях, держась за нянину руку, каплюшку Таню и сразу понимаю, о какой заре говорил Сережа. Ее чудесная ясная мордашка со всех сторон, как сиянием, окружена светлыми, почти льняными, пышными локончиками, ореолом стоящими кругом белого лобика. Несколько непослушных кудряшек спустилось и на него, а из-под них смотрят такие святые, совсем ангельские глазки. Боже! Какие душки! Это просто куклы, а не дети!

Я ахала над ними, а тетя и Леонид Георгиевич ахали над тем, как выросла я, и уверяли, будто я ужасно стала похожа на мамочку. Дай-то Бог, да только где уж нам!.. Куда мне с моей курносой носюлей равняться с точно выточенным профилем мамуси!

Прежде я удивлялась: какое удовольствие можно находить при раскопках всякого древнего мусора, но теперь, кажется, поняла. То есть относительно мусора остаюсь при прежнем мнении, а вот относительно раскопок и находок… Право, нечто подобное переживала я первое время по возвращении сюда: вдруг откуда-то из-под спуда вынырнет совсем забытое лицо, какое-нибудь веселое-превеселое воспоминание, и так станет приятно, точно и правда клад нашла. Но не одни раскопки, новое здесь все тоже очень интересно.

Со всеми-то я перезнакомилась, ну и меня теперь знают, только добросовестность требует признаться, что — увы! — не все с хорошей стороны. Меня даже почти сразу успели причислить к разряду отпетых. Этот строгий, беспощадный приговор изрекла надо мной наша классная дама, преподобная Клеопатра Михайловна, или просто «Клепка» — как все называют ее.

Драгоценный экземпляр, если не по древности, то по редкости. Ходят упорные слухи, что она воспитывалась в Петербурге в институте. А по-моему, — на Луне, только там. Скажите, найдется ли не только в столице, но в самом завалящем уголке земного шара институтка, которая приходила