Отрицательная Жизель - Наталья Владимировна Баранская

Она повернулась и быстро побежала наверх — говорить сейчас ей не хотелось.

В тот же день Любка начала готовиться. Она явится в театр в самом великолепном своем виде — изумит Мишу, сразит своей красотой! А замуж… да он, поди, уже жалеет не знаю как, что такое сказал…

И Любка прежде всего вымыла голову красящим шампунем, отчего ее светлые волосы стали рыжими с переливом, а потом стала обдумывать свой внешний вид для театра.

Эх, было бы у нее длинное платье до полу или элегантные брючки! Но ничего такого роскошного не было в Любкином гардеробе. Значит, замшевая мини-юбка и зеленый джемпер-«лапша». Лучшего нет. Зато есть украшения — целая коробка стекляшек.

И вот наступил жданный вечер. Любка вошла в вестибюль театра лучшей из своих походок — мягкой, кошачьей, чуть ленивой. Михаил уже ждал ее. Сверкнул глазами навстречу, заторопил идти в зал. На Любку смотрели многие, ей показалось, смотрят даже чересчур. Мимоходом взглянула в зеркало: прическа, блестящая от лака, держалась, сине-зеленая тушь удлиняла глаза, придавая необходимую загадочность взгляду, блестящее ожерелье оживляло джемпер, в ушах матово мерцали «жемчужные» клипсы, даже браслет не успел перевернуться «бирюзой» вниз. Все было о’кэй! Ей показалось только, будто она в зеркале старше Михаила, но вдумываться в это чудо было некогда — они уже были в зале, свет меркнул, шорохи и вздохи замирали в темноте. Занавес раздвинулся, и сцена поглотила Любку.

История уличной девчонки-цветочницы, ее превращение из пестрого маленького чучела, из напуганной зверушки в изящную красавицу; любовь, захватывающая главных актеров, и борьба их с любовью — и все это с пением, с танцами, с музыкой… боже мой, с какой музыкой! Любка была потрясена.

Щеки ее распылались, из-под желтовато-кирпичных румян цвета «легкий загар» вылез, не считаясь с границами, ее собственный алый румянец.

Увидев себя в зеркальном фойе рядом с Михаилом, таким ладным и простым в сером костюме, Любка ахнула и, сказав: «Я сейчас», скрылась за дверью с легким женским силуэтом. Там она стерла мокрым носовым платком румяна, сняла часть туши с век и сложила в сумочку все свои украшения.

«Света у нас в доме нет — плафоны запылились, лампочки дохлые», — оправдывалась перед собой Любка, хотя и понимала, что не в лампах дело. Решила: завтра в воскресенье перешерстит все в комнате, просто перевернет.

Михаил поглядел на нее весело:

— В буфет мы опоздали, моя прекрасная леди, я купил тебе шоколад…

Но Любке не надо было ни буфета, ни шоколада — она торопилась в зал.

Когда вышли из театра, Михаил спросил, понравилась ли.

— Очень! — горячо воскликнула Любка. — Просто так понравилось, так…

У нее не хватило слов, и она стиснула его руку. Помолчали. Вдруг он увидел, что она вытирает украдкой глаза.

— Люба, ты что? Это же веселый спектакль, оперетка!

— Ты не знаешь — я так люблю танцевать… Я все мечтала — буду танцевать… Теперь поняла — поздно…

Она говорила, всхлипывая, как маленькая. Михаил хотел ее утешить: ведь можно ходить на танцы, в клубе бывают вечера, а летом в парк — на танцплощадку.

Любка выдернула руку из-под его локтя.

— Ты не понимаешь, о чем я говорю! Я не смогу уже стать артисткой, балериной — учиться надо начинать с детства… Если бы мамка отдала меня девочкой учиться, я бы стала балериной или танцоркой в ансамбле, может, фигуристкой на коньках…

Михаил жалел ее. Не ждал, что так кончится театр — слезами, переживаниями. С какой-то новой стороны открылась она сегодня перед ним и нравилась еще больше. Ах, леди Люба, что ждет ее дома?

Михаил привлек ее к себе, прижался лицом к ее волосам и сразу же отодвинулся. Волосы были жесткими, как проволока, как стеклянное волокно.

— Люба, что ты сделала со своей головой? — спросил он. И зря спросил.

Она вырвалась и убежала наверх. Он крикнул: «Куда ты, погоди!» Но только дверь хлопнула в ответ.

Два выходных Михаил томился, успокаивал себя — как придет на работу, скажет ей: «Не знаю я всех ваших женских штучек — причесок, фасонов, флаконов. Ты уж не дуйся на меня!»

А Любка и не дулась. Сама жалела, что взмыла вверх как ракета. Могла просто сказать: побрызгалась лаком, может, и перебрызгалась. Согласна. И вообще она теперь будет причесываться иначе — волосы по плечам.

И чтобы скорей дождаться понедельника, Любка схватилась за уборку. Было у нее желание все перемыть, перетрясти, переставить. Перевернуть свой дом.

В воскресенье к вечеру оставалось ей натереть намазанный мастикой паркет. Любка в старом ситцевом халатишке, в стоптанных шлепках чистила над газетой забитую воском щетку. Тут и явились друзья-приятели: Пашка, Лялька, Валентин и Пузырь.

Явились как с неба свалились. Стали на пороге, и Пашка сказал нахальным голосом:

— Кончай чистоту, принимай гостей!

Лялька захихикала — что ни скажет Пашка, ей все смешно. И Пашка прямо-таки прется в комнату по чистому полу, хватает стул и садится. За ним вприпрыжку вбегает Лялька. А те двое, скромненьких, застряли в открытых дверях.

Любка оглядела всех строго, сказала сердито:

— Закрыто на ремонт!

— Ремонт сейчас закончим, кафе-танцзал откроем. — Пашка протянул руку за щеткой, скомандовал: — Молодежь, за дело! Пузырь, натирай!

Любка убрала щетку за спину.

— Нет. Закрыто насовсем.

— Значит, гонишь?! — Пашка грозно засопел, поднимаясь.

— Да шутит она, шутит. Правда, Любочка? — Лялька обняла Пашку за плечи, усаживая. — Что случилось, скажи?

— Ничего не случилось, — ответила Любка скучным голосом. — Просто я выхожу замуж.

Пашка загоготал басом, за ним бисером рассыпалась Лялька, а взглянув на них, нехотя засмеялся Пузырь.

Только Валентин стоял в дверях грустный-грустный.

— Ты шутишь, Любка, скажи — ведь шутишь? — приставала Лялька.

— Может, и шучу, — ответила Любка. — Но вы все равно уходите. Мне надо натирать пол.

ПРОИСШЕСТВИЕ С ПЕТУНИНЫМ

Ребята у нас в редакции называют это просто «штука с Петуниным» или «эта ерундовина», а сотрудники постарше и те, что поближе к главному, — «петунинская история». Самое интересное, что никакой петунинской истории на самом деле не было, и называть происшедшее моим именем нет никаких оснований. Не я герой этой истории. Другое имя тут гораздо уместнее.

Впрочем, для меня сейчас важнее я сам. Хотелось бы понять, что же я такое. Времени подумать теперь предостаточно — командировка в отдаленный район на несколько месяцев, да еще глубокой осенью, зимой.

Вот и решил я записать «историю». Не могу выносить здешних долгих вечеров в пустой гостинице, яркого света в белом номере, похожем на больничную палату. С