Телониус Белк - Фил Волокитин

Все, приехавшие на машине, сурово строятся в очередь. Том из Финляндии – впереди всех. Он три раза стучит в дверь и прислушивается к шагам, доносящимся из глубин церкви.

Дверь открывает пастор. В своем чёрном сюртуке он похож на ворону. Приглашает нас в церковь пройти. Внутри для нас слишком просторно и деревянные скамейки, рассчитанные на пару сотен человек кажутся совершенно лишними.

Перебросившись парой слов с Томом из Финляндии, пастор приглушает освещение во всей церкви. Том удовлетворённо кивает. Происходит это буднично, так будто пастор запамятовал в туалете свет погасить и ему на это вежливо намекают.

Они неуклюже водружают на один из пюпитров Кудряшкин портрет, подобрав его тут же, под одной из скамей. Затем Лайне включает свой навороченный финский телефон-нокию и он начинает голосить непривычной органной музыкой.

А потом раздают горячий кофе на неустойчивых лаковых столиках. Огромные аллюминиевые холодные кофейники отражают свет от фонаря и чайных свечей в пескоструйных светильниках. Темнеет здесь по-прежнему рано. И как только за окнами собирается мгла, пастор принимается напевать под нос псалм, напоминающий синатровский джазовый стандарт и начинается ритуал прощания с Кудряшкой

Спокойный и торжественный ритуал. Такое прощание мне нравится.

Плохо только то, что это ещё далеко не похороны.

Похороны ещё предстоят.

И я надеюсь, что это случится не в два часа ночи.

Подчёркнутая неторопливость церемонии указывает на то, что до конца ритуала мне не дотерпеть. Ведь я себя знаю. Мне, или, не дай Бог, захочется в туалет, или нога зайдется ощущением иголок. Мне и перед Горжеткой-то больше пяти минут не устоять. И на смотр конкурсах я выбегаю в туалет одним из первых.

Ещё немного, – успокаиваю себя я, – ещё немного и я пойду домой, не дождавшись Кудряшкиных похорон. Пешком, конечно пойду. Тут от силы километров восемь – дойду, хотя бы и за ночь. Не нужно меня в машине, пропахшей покойниками подвозить. Если успею, то дороге заскочу в магазин и приму там успокоительный душ из мармеладовых мишек.

Но едва только я успеваю распрощаться с мыслью о похоронах – дескать, похороны Кудряшки устроят в какой-нибудь другой день, а сейчас мы просто выпьем кофе с булочкой – дверь со скрипом открывается и на пороге появляется строго одетый полицейский.

Он заслоняет меня от всех, кроме пастора, засеменившего вдруг к двери, намереваясь закрыть, чтобы та не скрипела. Я машинально киваю полицейскому головой и поднимаю руку в приветственном взмахе. Ведь, это тот самый полицейский, с бородой, поднаторевший в знании русского языка. В такой пёстрой компании, его знания русского мешаются с финскими словами и полицейского слегка переклинивает.

– Утак. – говорит полицейский с трудом, – Утка – нет.. Урна. Урна – это вам. Хороните.

– Как так, – шепчу я.

– Отпевание и прочее не надо… всё покрывает церковный налог. – Он берёт себя в руки и продолжает гораздо увереннее – Место на кладбище – тоже платить не надо. Только утилизация.

Он помолчал и грустно добавил:

– Мне пришлось ехать сюда за свой счёт. Учитывая сложившуюся ситуацию… ладно. Это, разумеется, неприемлемо, но в целом допустимо.

Я собираю слова в узелок и не знаю, что на это сказать.

Тогда полицейский суёт мне в руки строгую чёрную урну. Урна тоскливо блестит. Неужели она для меня?

– Какой же я родственник, – отвожу урну рукой подальше я.

– Ведь вы родственник, – невозмутимо продолжает бородач, совершенно меня при этом не слушая – единственный родственник на этой территории.

Переводит всё это на финский и вопросительно смотрит на Кудряшкиных друзей.

Все торжественно кивают

Fru Helen Svadebkin – написано прямо на урне.

Ерунда какая-то. Что они там выдумали?

Ведь Свадебкин – это я. А Кудряшка – это Кудряшка.

Но постепенно до меня начинает доходить, что фру Хелен Свадебкин – это Кудряшка и есть. Странно, но я ни разу не удосужился спросить, как к ней обращаться по имени..

Это простительно для русского ни разу в жизни не удосужившегося поздороваться со своими соседями. Но непростительно для обжившегося здесь человека, храбро употребляющегов пищу чудовищный сальмиак, пристёгивающего в машине безопасный ремень и писающего сидя на унитазе ради того, чтобы лишнее не разбрызгивалось.

Есть некоторые привычки, которые в моём возрасте перенимаешь легко и свободно. Но интересоваться именем чужого мне человека, я пожалуй никогда не научусь. А вот финны делают это легко и свободно…

Но почему Хелен Свадебкин?

Не хватало мне об этом узнать до её смерти – столбенею от ужаса я. Лайне вытирает несуществующие слёзы и пытается меня приободрить. Но мне вовсе не нужно приободряться. Ведь этого не могло быть. Мне наплевать на Кудряшку. Просто интересно – почему? Почему моя фамилия принадлежит ей, кучерявой как одуванчик старухе?

Здесь явно ошибка.

Чёрт побери. Друзья покойной смотрят на меня с хладнокровным сочувствием.

Я забираю урну вместе с чёрной скатертью, которую принесла Лайне. Чувствую себя удивительно глупо.

Потом все быстро расходятся. Я попытался уйти домой сам, но Том из Финляндии погрозил пальцем и указал на переднее сидение.

Всегда интересовался тем, что делает человек, оставаясь наедине с покойником. Не обязательнос родственником. Пусть даже с тем человеком, которого когда то знал, хотя и немного. Вот тебе, пожалуйста. Свидание состоялось.

Радуйся, Тёмыч, что это не скелет, не гроб, не мавзолейная мумия. Обычная пластиковая урна. Чёрная, с золотыми буквами. Но спокойно сидеть с этой урной я никогда не смогу. Приходится ходить по комнате из стороны в сторону. Соседство душераздирающе неприятно. Но что тут будешь делать? Поставить урну рядом с сортиром? А вдруг разобъётся? Вдруг её смахнёт хвостом Телониус Белк?

Хорошо.

Допустим, эту дурацкую Кудряшку отпели и дурацкая урна с прахом стоит у меня на столе. А теперь принимаем правила этой дурацкой игры.

Это будет непросто…

Неделю назад умершая Кудряшка, которая лежит в этой урне, не говорит ни слова и даже если летает где-нибудь в воздухе, то вряд ли меня узнаёт – это моя бабушка. А я, стало быть – её внук. При этом, соседей, верных кудряшкиных друзей по лестничной клетке такой расклад устраивает. Никто из них не хочет мне неприятностей, но и взять на себя ответственность хоронить старушку им тоже нельзя.

Есть такой старый прикол. Если двадцать раз подряд произнести слова «Это я» и, то в конечном счёте в голове появляется ужасное, щемящее рассудок чувство тревоги. Может и здесь сработает? Может, встревожусь и пойму, что следует делать? Нет. Слова «Это моя бабушка» можно произносить перед урной хоть тысячу раз – никакого воздействия, если не считать лёгкой одури от происходящего.