Безмятежные годы (сборник) - Вера Сергеевна Новицкая

и торжествует. Сочинение было написано мной, переписано братом Пыльневой и им же отнесено Юлиному швейцару. В приписке стояло: «Непредвиденные обстоятельства задержали меня». Сама же Бек, несколько просветленная, сообщает мне эти слова.

— Вот видишь, напрасно тревожилась, я тебе говорила, ничего страшного нет. А знаешь, — продолжаю я, — таких болезней, от которых голова худеет или толстеет, нет. Это он тебе приврал для красного словца; я у многих спрашивала: все говорят, что это вздор.

— Да и я спрашивала, — признается Юля, — и мне то же самое сказали. Но зачем же он уверял?

— Я думаю, он вообще страшный врунишка, болтает сам не знает что…

— Как? — перебивает меня Юля. — Ты думаешь, что все, что он говорил, — неправда, и он не… — Она запинается, и личико ее принимает удивленно-огорченное выражение.

— Нет-нет, — утешаю я, — ты, конечно, ему нравишься, но ты вообще многим нравишься: вот и мой двоюродный брат нашел, что ты очень миленькая, и еще один наш знакомый, но ведь они же не пошли тебе в любви объясняться.

— Да, но он уже пять лет… — протестует Юля.

Я во что бы то ни стало хочу охладить ее пыл:

— Просто так только говорит, ведь он и про голову уверял, а вышла ерунда.

— Нет-нет, это правда! — протестует Бек. — Подумай: он все, все про меня знает, даже относительно «Пью-пью» и крымских яблок.

Этот аргумент кажется ей особенно красноречивым и убедительным.

— Ничего это не доказывает, — опять окачиваю я ее холодным душем. — Я вот терпеть не могу Таньку Грачеву, а прекрасно знаю, что она обожает ореховую халву и мятные пряники! Ведь, в сущности, все мы в курсе, кто из нас что любит, ну, могли и братьям рассказать. Почем ты знаешь: может, это брат какой-нибудь нашей ученицы, та к слову сболтнула, он и слышал. Ничего тут особенного нет.

— Ты думаешь?

— Конечно.

Юля задумалась.

Через несколько дней мы послали ей записку: «Я решил не видеть вас до тех пор, пока не почувствую себя достойным вас. Буду совершенствоваться, а для этого нужны многие, долгие годы. Будьте счастливы». Внизу иероглифообразный росчерк. Сейчас это успокоит ее, а затем найдется, вероятно, еще кто-нибудь, кто так же быстро и непрочно пленит ее нежное сердце.

Мамочка очень обрадовалась, когда я рассказала все про свои стихи и прочитала их. Раньше даже ей стеснялась показать. И она одобрила. Странно! А ведь самой-то мне они все-таки не нравятся.

Глава XVII. «Письма русского путешественника». — Телефон. — «Cceur de lisette». — Розы

Увы! Все наши приготовления пропали втуне: государыня, как говорят, чувствует себя нездоровой и не приехала. Как жаль! Я прямо-таки утешиться не могу. Мне так хотелось ее увидеть.

Занятия снова потекли обычной чередой. На днях Дмитрий Николаевич читал нам «Письма русского путешественника» Карамзина. Как же он, действительно, великолепно читает. Заслушаться можно. Все наши и заслушались: семьдесят восемь глаз обратились в одно сплошное лицезрение и впились в чтеца (своих двух не считаю, так как они не утратили способности вращаться), столько же ушей жадно поглощало каждый вылетавший из его уст звук. Впрочем, насчет числа ушей не поклянусь, но что взоры все без исключения были прикованы к читающему — факт неоспоримый.

Почему это находят, что Карамзин слишком сентиментален и приторен? Мне так ужасно нравятся его описания, его чудесный слог, длинные периоды, так изящно, торжественно, поэтично, а я страшно люблю все красивое.

Какие у Дмитрия Николаевича иногда звучат теплые, глубокие нотки, слушаешь и не веришь, что это он — холодный, равнодушный, очевидно, никого кроме себя не любящий.

Класс был зачарован его чтением, впрочем, большинство, пожалуй, им самим.

— Боже мой, Боже мой, как он читает! — с влажными, растроганными глазами говорит Штофик.

Это одна из его самых на вид сдержанных, но искренних и серьезных поклонниц, она не по-глупому «обожает» его, не сует красивых ручек с бантиками для росписей, не ловит его у лестницы и на всех перекрестках, чтобы спросить какую-нибудь глупость, — ничего подобного. Эта, мне кажется, действительно, крепко влюблена в него.

— Знаешь, Муся, мне ужасно хочется сказать Светлову что-нибудь хорошее, совсем особенное, такое, знаешь… — от избытка чувств у бедного Штофика не хватает слов.

— Сокровище! Прелесть! Как он читает! То есть я прямо готова была расцеловать его! — восклицает наша восторженная толстушка Ермолаева.

— Правда, чудесно? — кратко спрашивает меня Смирнова, и ее глаза смотрят мечтательно и восторженно.

— Какой у него голос! Какое выражение! Это что-то артистическое, это… Я даже не знаю, как выразиться… — и Ира Пыльнева, которая никогда за словом в карман не лезет, не находит подходящего выражения, и она сама не своя.

— Слушай, Муся, — на следующее утро заявляет Штоф. — А я вчера глупость сделала, и, кажется, большую. Помнишь, я тебе говорила, что мне хочется что-нибудь необыкновенное сказать Дмитрию Николаевичу, что я в восторге, что я обожаю, преклоняюсь перед ним. Даже написать хотела. После раздумала: нет, Боже сохрани, еще почерк узнает, так в глаза посмотреть ему стыдно будет, и все-таки писать это не то; хотелось сказать, еще разок услышать и его голос. Ты понимаешь, неудержимо захотелось. Вдруг мелькает мысль — переговорю по телефону. Спускаюсь по лестнице. Швейцара, слава Богу, нет, значит, не услышит. Отыскала номер телефона того дома, где Дмитрий Николаевич живет, звоню, прошу вызвать господина Светлова.

— Кто у телефона? — раздается вдруг через некоторое время его голос.

Я как услышала, так и растерялась, все забыла.

— Кто у телефона? — спрашивает опять.

А я и не подумала, как же на такой простой вопрос ответить?

— Это я… — говорю, — только… только я не могу сказать своего имени…

— Чем могу служить?

— Мне нужно… мне хотелось поговорить с вами.

— К вашим услугам.

Я краснею, мнусь и не решаюсь.

— Пожалуйста, я слушаю, — раздается опять.

— Я хотела вам сказать, — набираюсь я, наконец, храбрости, — что вы такой замечательный, такой замечательный, такой… и я очень, очень люблю вас…

— Весьма благодарен, — сухо так отвечает.

— Вы не сердитесь? Скажите?

— Помилуйте, за что же?

— Да вот, что я говорю по телефону.

— Но это право каждого.

— Да, но… Пожалуйста, не сердитесь… Мне так неприятно… Извините меня… До свиданья, — и я совсем машинально делаю перед телефоном реверанс.

Поворачиваюсь, за моей спиной стоит швейцар. До того это глупо вышло, что я готова была сквозь землю провалиться. Вообще, мне теперь так нехорошо на душе. Зачем я это сделала? Вдруг он голос мой узнал? Как ты думаешь?

— Едва ли, — утешаю я.

— Но ведь я же его сразу узнала.

— Да, но не забывай,