Безмятежные годы (сборник) - Вера Сергеевна Новицкая

Это несколько успокаивает ее, но не совсем. Бедный Полуштофик, славненькая такая и неглупая девочка, а ее разговор по телефону вышел совсем швах. «Да, мать моя, — в таких случаях поучает Володя, — любовь не картошка, не выкинешь за окошко».

Ермолаша, та не вела разговоров по телефону и прибегла к более наглядному способу выражения своих чувств, решив возлить перед своим кумиром благовонные масла и путь его усеять цветами.

Является сегодня в класс с двумя великолепнейшими пунцовыми розами.

— Какая прелесть! — восхищаюсь я.

— Правда? Это, знаешь ли, я для Светлова принесла.

— Как? Неужели ты поднесешь ему их?

— Не то что поднесу, а… Одним словом, они будут у него. Впрочем, тебе можно сказать, ты не проболтаешься. Если Клепки не будет в классе во время математики, все хорошо, но если она тут расположится… Ну, да ладно, каким-нибудь способом да улизну. Видишь ли, я хочу эти розы положить ему в карман пальто, а для этого необходимо сбегать в раздевалку непременно в то время, когда урок идет, потому что на перемене и швейцар, и горничная постоянно около вешалки топчутся.

На Лизино несчастье, на математике Клеопатра Михайловна сидит. Ермолаева мнется, пыхтит и посапывает за моей спиной, что у нее всегда служит признаком величайшего нравственного или умственного напряжения. Вдруг с решимостью отчаяния она поднимается, затыкает нос платком, слегка запрокидывает голову и, сделав полуоборот в сторону Клеопатры, мимическим жестом испрашивает разрешение на выход; та утвердительно кивает ей. Кое-как сохраняя достоинство страждущего человека до порога, едва переступив его, Лиза опрометью мчится к лестнице и катится вниз. Через некоторое время она возвращается; ее круглое, веселое, широкое, как русская масленица, довольное лицо доказывает, что предприятие вполне удалось.

— Великолепно все вышло, — рассказывает она потом. — Прихожу вниз — ни души. Я прямо к вешалке; Дмитрия Николаевича крючок третий справа, я уж давно заприметила, и пальто у него черное. Сунула руку в один карман, там что-то лежит твердое, большое, в бумагу завернутое. Сюда нельзя — помнутся розы. В другой — там только носовой платок. Великолепно. Прежде всего я вытащила из своего кармана маленький флакончик духов «Coeur de Jeanette»[116] и весь платок облила; ты знаешь, Светлов любит духи, от него всегда так чудесно пахнет. Эти мне недавно подарили, они восемь рублей флакон стоят и очень вкусные. Кстати, я его платок понюхала, он как раз забыл почему-то надушить его сегодня. Теперь мне так приятно, что Дмитрий Николаевич будет так же пахнуть, как я, — у нас с ним теперь точно что-то общее будет.

— Одним словом, «Coeur de Jeanette» передаст то, что чувствует coeur de Lisette[117], — смеюсь я.

— Да, правда, как это хорошо выходит. Ну, а потом, — повествует Лиза дальше, — я осторожненько завернула в середину платка розы так, чтобы они не вывалились и не сразу видны были, затем приколола ему булавкой к подкладке под отворотом пальто бумажку с надписью: «Я боготворю, обожаю вас, вы мой идеал», и давай Бог ноги, скорей от Прасковьи с дороги, так как слышу, кто-то двери открывает.

— Слушай, Лиза, ты все же в сторонке от Дмитрия Николаевича держись, потому, если он тебя как-нибудь нечаянно понюхает, то сразу догадается, кто ему сюрприз в кармане устроил.

— Что ты? Разве я пахну?

— И жестоко.

— Верно, руки? Надо их хорошенько с мылом помыть. Да, Муся, — уже совершенно другим, деловым озабоченным тоном начинает она, — а как же все-таки сегодня с русским будет? Я не успела, как сказано было, прочесть и разобрать «Письма русского путешественника» — там страшно много, а времени мало: третьего дня задали, а сегодня уже отвечать. То письмо, которое он громко читал, его, конечно, я знаю, но другие… А ты?

— Я успела, выучила все.

— Вот счастливая, ты всегда все знаешь! Необходимо посоветоваться с классом, — кажется, многие недоучили.

Лиза была права: кроме семи-восьми лучших учениц, никто полностью заданного не приготовил.

— Нужно целым классом отказаться! — раздается со всех сторон.

Да, но это легче сказать, чем выполнить: ведь здесь дело касается не нашего добрейшего Мешочка, не снисходительного Николая Константиновича, — ведь тут надо объясняться со Светловым. Отказаться готовы все, но взять на себя смелость заявить отказ, на это храбрецов не находится. Пасует даже Шурка Тишалова, даже Пыльнева.

— Пусть Старобельская откажется, она ведь у него на привилегированном положении, она поэтесса! — с кислой улыбочкой изрекает Грачева.

— А правда, Муся, милая, откажись! Он тебя так любит!

— Подите вы, — защищаюсь я, — где он там меня любит, с чего вы взяли?

— Любит, очень любит, он только тебя да Смирнову, кажется, и признает из всего класса. И потом, у тебя «двенадцать», тебе это ничего не повредит.

— Конечно, Мусенька! — ластится Пыльнева. — Если мы, лентяйки, отказываться станем, вовсе не убедительно будет, а когда хорошая — совсем эффект другой.

— Пожалуйста! — вопят со всех сторон.

Уговорили. Входит Светлов. Я поднимаюсь.

— Дмитрий Николаевич, мы сегодня не приготовили всех заданных «Писем русского путешественника», только одно, больше не успели.

— Вот как! А почему, собственно?

— У нас было слишком мало времени и слишком много уроков, поэтому мы очень просим нас не спрашивать, так как никто не может отвечать.

«Вот разозлится сейчас!» — думаю я.

К великому моему удивлению, он поднимает на меня глаза, и в них что-то светится, точно они смеются.

— И вы урока не знаете? — спрашивает он.

— Не знаю, — решительно отвечаю я.

— И не можете отвечать? — он все так же смотрит на меня.

Мне становится неловко, но я храбрюсь.

— Не могу… Когда я не учила урока.

— Что ж, очень прискорбно. Значит, никто сегодня урока не готовил? — обращается он к классу.

В ответ полная тишина. Вдруг, мы не верим своим глазам, поднимается торжествующая Танька:

— Я могу отвечать, Дмитрий Николаевич, я все выучила.

Какая-то складочка ложится между бровями Светлова, что-то неуловимое пробегает в его, за минуту перед тем светящихся, глазах, и все лицо принимает более замороженное, чем когда-либо, выражение.

— Весьма возможно, — холодно отчеканивает он. — Но вы, во всяком случае, смею надеяться, не исключение, госпожа Грачева, вы только… — он приостанавливается: — откровеннее ваших подруг и… самостоятельнее, — подчеркивает он голосом. — Я ни на одну секунду не допущу мысли, чтобы, например, такая идеально исполнительная ученица, как госпожа Смирнова, не знала урока.

Смирнова встает; легкий румянец заливает ее нежные щеки, в