Безмятежные годы - Вера Сергеевна Новицкая

— Мерси!

— Да не за что, тем более что это не к вам и относилось. А сегодня вдруг смотрю, глазам не верю…

— И что же?

— Да ничего, гораздо лучше, чем я ожидала. Знаете, это все-таки хорошо, что вы себе руки поломали! — восклицаю я. — Ведь вам не очень больно?

— Теперь уже нет.

— Так и совсем, значит, хорошо.

— Да я и сам вовсе не в претензии и на судьбу не ропщу, — смеется он.

С этого дня прошло уже две недели, и мы с Николаем Александровичем успели сделаться друзьями. Впрочем, нам больше ничего не остается, так как, волей-неволей, мы целый день вместе: иду я в библиотеку менять книги: «Nicolas, ты бы проводил». Я на почту: «Проводи же, Nicolas». «Марья Владимировна, я отправляюсь на вокзал смотреть программу музыки на сегодняшний вечер, может, вы бы прогулялись? Погода божественная». Иду.

В городе мамочка ни за что не пустила бы меня прогуливаться одной с молодым человеком, а здесь, — «имеет сельская свобода свои особые права». Я даже папиросы училась набивать, так, ему за компанию, но искусство это оказалось мне не под силу: искалечив до неузнаваемости штук десять злополучных гильз, из одиннадцатой я, наконец, сфабриковала нечто, имеющее отдаленное родственное сходство с папироской, после чего забастовала…

Я так привыкла, что везде и всегда со мной Николай Александрович, что мне даже странно, если его нет, и я посматриваю, куда он девался. Он хороший, простой и такой веселый. Постоянно смешит меня всякими глупостями. Третьего дня, например… Впрочем, надо не с третьего дня, а раньше начать.

Дело в том, что доктор велел мне как можно больше свежего воздуха и моциона; на этом основании папа купил мне велосипед, а Николай Александрович взялся учить меня; сам он ездит великолепно. Когда, наконец, его «раненая» рука пришла в порядок, начался наш первый урок. Дело шло сравнительно прилично, и третьего дня последовал мой первый самостоятельный комический соло-выезд.

Николай Александрович, в качестве ангела-хранителя, берет под уздцы моего железного коня и пресерьезно обращается к горничной:

— Дуняша, скажите дворнику, пусть возьмет лопату, корзину и идет за нами на случай чего, барышню подобрать.

— Слушайте, Николай Александрович, если вы так будете смешить меня, когда я уже сяду на велосипед, то я непременно шлепнусь.

— Помилуйте, Марья Владимировна, что ж тут смешного? Мера предосторожности.

— Николай Александрович, ради Бога! — молю я, делая всевозможные усилия вскарабкаться на велосипед — самое трудное в этом искусстве.

— Ну, хорошо, не буду, не буду; с этой минуты, я говорю только печальные вещи. Вот, например, посмотрите на эту даму.

— Где?

— Налево, в белом костюме на самом припеке и без зонтика.

Я вижу поразительно прямую, худую и бесконечно длинную особу.

— Знаете, почему она без зонтика?

— Ну?

— Она его проглотила. Право-право. Теперь все дамы это делают; посмотрите на их фигуры — мода. Прежде, в старину, говорят, аршины глотали, а теперь перешли на зонтики, удобнее, мягче.

Взобраться на велосипед при таких «грустных» разговорах немыслимо.

Раз, два, три… Наконец-то! Сижу. Метнулась вправо, метнулась влево и пошла описывать зигзаги. Боже, как я в эту минуту сочувствую всем пьяницам! Что может быть труднее прямого направления? Хоть геометрия и гласит, что прямая — наикратчайший путь, но, надо добавить, и наитруднейший, во всяком случае для велосипедистов и членов общества нетрезвости. Уф! Поехала прямо.

— Отлично, отлично, очень хорошо, так и продолжайте, — одобряет летящий из предосторожности рядом со мной на своих двоих ангел-хранитель. — А теперь берите влево, влево к больнице, мимо помещения дежурного врача, это самое благоразумное, потом немножко влево, к артели упаковки и переноски мебели, по крайней мере, так или иначе мы будем доставлены домой.

Вот противный человек!

Заключив в дружеские объятия серебристый тополь, с которым судьба, по счастью, деликатно свела меня, я слезаю со своего самоката. Ох, неправда, вовсе это не самокат, еще как упирается, а коли сам и катится, то именно туда, куда не нужно.

Теперь я совершенно прилично езжу, и мы с Николаем Александровичем совершаем большие прогулки. Несешься быстро-быстро. Как приятно! Дух захватывает, а кругом мелькает высокая, стройная, уже слегка колосящаяся рожь, заманчиво сверкают приветливые синенькие глазки василька.

Мы делаем остановку где-нибудь под тенистым деревом. Николай Александрович затягивается папироской и вполголоса что-то напевает; у него такой приятный, мягкий баритон.

Я смотрю на милые васильки, потом наверх, на ясное бирюзовое небо, на перламутровые искрящиеся облачка, резвящиеся на нем. Как я люблю смотреть на них! Как грациозно скользят эти легкие белые тени! Вот высокие, стройные девушки в воздушных хитонах. Нежно обнявшись, точно задумавшись, тихо бредут они, а кругом толпы маленьких беленьких деток, резвятся, обгоняя друг друга, нагоняя светлых девушек. И большие серебристые, крупные, как орлы, птицы реют над их головами… Вот выплывает снежная колесница, и в ней опять девушки, стройные, легкие, чистые… Чудится мне, что это беззаботные, блаженные души живут, наслаждаются в ясной лазури и смотрят вниз, на далекую печальную землю, которую они покинули… Печальную? Разве земля печальна? Нет, никогда, она так хороша, так приветлива, так красива!..

— О чем задумались, Марья Владимировна? — слышу я голос.

— На облака засмотрелась… Я так люблю смотреть в небо. Правда, как красиво?

— Да, хорошо, замечательно хорошо! — говорит он мечтательно, но он не глядит на небо, он долго, пристально смотрит на меня, и в глазах у него точно грусть.

«Что с вами?» — чуть не срывается у меня с языка, но почему-то я не спрашиваю.

Между тем с ним что-то происходит, он в последнее время стал другим. Впрочем, на людях он все тот же: дурит, шутит, рассказывает всякий вздор, но, как только мы остаемся наедине, он почти все время молчит или говорит что-нибудь серьезное, даже грустное, и голос у него другой становится: глубже, тише. Странно, и на меня это действует, и я как-то притихаю, даже не хочется ни смеяться, ни шутить, ни дразнить его; если же иногда что-нибудь вырвется, глупость какая-нибудь, он не рассмеется, только тихо-тихо так улыбнется, и мне станет неловко за свою веселость, точно сделала что-то неуместное, даже неделикатное. Странно.

А вчера? Какой был красивый, ясный-ясный вечер. Словно блестки, рассыпались по всему небу крупные звезды. Я одна-одинешенька сидела в саду и думала. Сирень расцвела, пахло зеленью, весной, где-то далеко заливался соловушка. Тихо-тихо, даже голосов с улицы не слышно.

Вдруг отчетливо зазвенели в тишине шпоры, мелькнул огонек папироски, и со ступенек стал медленно спускаться белый китель.

Николай Александрович подошел и безмолвно сел рядом