Собрание произведений в 2 томах. Том II (изд. 3-е) - Леонид Львович Аронзон

— Я списываю со счёта, — ответил официант, пряча деньги. — Я люблю играть, но не всегда есть время, — и он кивнул в сторону гостя.

— Да, я вас слушаю?

— Обождите, вы непростительно обидчивы. Скоро ли погасят свет, и, если погасят, успеете ли вы вернуться вовремя? Пока вы ходили к ним, — гость кивнул на столик, за которым играли, — я совершенно потерялся. Я в некоторых ситуациях провинциал…

— Да, но меня ждут. Видите, они смотрят сюда.

— Ах, так. Ну, конечно, они всё время смотрят. Им удивительно видеть освежёванное одиночество. Это я понимаю. Не могли бы вы — простите нелепость — снять всё это, ну, фрак, фрак ваш, манишку вашу, и сесть подле. Не беспокойтесь, я закажу и оплачу. Или если нет, если вы нет, не хотите, то, может быть, мы сможем переодеться, тотчас, как погасят свет. Вы в моё, я в ваше. Только успеем ли мы?

— Что я смогу заказать? — скромно спросил официант.

— Пока запишите. Я продиктую, я буду диктовать до тех пор, пока не погасят свет. У вас прекрасная профессия, дорогой. Столько общения. Салат, пожалуйста, какой? — ну, скажем, крабы, вас устроят крабы? Ну и прекрасно, дорогой. Вот холодные закуски. Что же?

— Я бы попросил диктовать быстрее, — скромно сказал официант, — свет погасят вот-вот.

— А не хотите ли вы, — усмехнулся гость, — ну, как бы это сказать… Надеюсь, вы понимаете…

— Как вам будет угодно.

— Что же вы раньше молчали? Это не предосудительно здесь? Нет? И вас не будет донимать этот случай, ну, помните, в Рощино, этот блюститель, при всех, знаете ли, эти прочерки времени, [начерно набросанные на пыльной поверхности опечатки… Это я кого-то цитирую… так что же мы? Крабы, дорогой, будьте добры… А вот и свет, оп!]

〈1964〉

287. Появление двойника

Поза, взятая напрокат возле больничной койки, на которой было всё снято, кроме пружинного прямоугольника и трёх неструганных досок, чтобы и впредь, прямодушествуя, не выдать себя, где бы ни останавливался потом, упираясь лбом в натянутый канат.

Когда общение — служба официанта — при светлых окнах, начинающихся прямо с пола, невмоготу настолько, что и сопение другого легче выдать за свою дурную манеру, хоть этим отличившуюся от того, что пишешь. Имя остаётся поодаль на всякий случай, где-нибудь в четвёртой комнате.

Кроме этого, вариант подчинения плотного, как перчатка на вспухшей руке, уже отказ по крупной, отдающий отчаяньем и патологией. Ну, и естественная перетасовка, сличение, некоторого рода конюшенное линчевание прямо пред монашескими глазами лошадей.

Так что Вельский, усевшись прямо на паркет клумбы, дёргался головой и двигал пальцами, как некое подводное растение, не осматриваясь, как принято среди такой патологии, — всё это выглядело отвратно. Что-то он всё-таки нарушал, и, видимо, угловые потолки через цветок в глиняном сосуде выпадали, докатясь: кто до центра, кто до края решётки, уложенной сверху деревянной ямы. Восков держался безжалостно. Кресло, подменившее ему дельту, облегло его, и было бы резонно прекратить истязание. Так нет же! Он продлил его до самого ужина, и всё-таки Вельский не удержался: прощался он и отходил от всех, не поворачиваясь спиной, медленно, посматривая из-под низу, в чём-то, в самой мизерной пропорции, утрируя традиционную униженную манеру откланиваться, но больше имитируя ненормальность — мол, вот так, вот так — и ещё тая в этой позе возможность выброситься вперёд и, схватив за руку, пригнуть к ногам, а потом, отойдя, вдруг поворачивался и уже быстро шёл, не оглядываясь, — боялся чего-то. С этим потом случилось несчастье: в тридцати километрах от вокзала он убил свою сожительницу, так что Восков не успел усомниться: выигрышно ли всё это?

〈1965 или 1966〉

288–289. 〈Ассигнация. Повесть〉

〈I〉. Происшествие

Всё, что создал я — вдохновением, трагедиями, одиночеством — всё украли.

1

Со мной случился «Бобок»[1]

За соседним столиком играли в «шмен»[2]. «Разрешите и мне», — сказал Велецкий, присев на край свободного кресла. «Мы играем по крупной, — недовольно ответил сидевший справа. — Тут нужны гарантии!», но, посмотрев на лицо Велецкого, махнул рукой: «Ладно!» Другой не возражал вовсе.

Вскоре без объявления заиграл оркестр. Официант, обслуживавший столик, как бы мимоходом, исподтишка, поставил против Велецкого и проиграл счёт. В нише напротив сидели три дамы, ожидая исхода.

Когда начали гасить свет, в кармане Велецкого скопились десятки скомканных ассигнаций. «Что ж, вам повезло, — уныло сказал партнёр, сидевший справа. — Я надеюсь, что завтра вы не откажетесь от реванша». «Может быть», — надменно кивнул Велецкий и, кивнув дамам напротив, вышел.

Все, шумно отодвинув стулья, последовали за ним и, сойдя с лестницы, разошлись.

Возвратившись домой, Велецкий подумал то же, о чём думал всё время возвращения домой: «Если они не заманивают меня, то случившееся неожиданно». Он выкинул на стол комки ассигнаций, вывернул карманы и ладонями отряхнул их от мусора.

Большой свет люстры раздражал его, но настольный был ещё хуже. Выигрыш казался крупным. Зная, какое впечатление производят на него чрезвычайные события, Велецкий подошёл к шкафу, взял там таблетку снотворного и, не спуская глаз со стола, проглотил её, передёрнулся от горечи и закурил.

Сначала он выбирал рубли, складывая их в стопки. Потом стал разглаживать другие купюры и подвёл итог. Одиночество несколько смазывало восторг: «Но это пройдёт», — подумал Велецкий, ложась на диван.

Потом начались некоторые подозрения, и он встал: «Кто же может столько проигрывать, даже если и на двоих?» Если бы в это время забили часы или произошла бы какая-нибудь другая неожиданность, — всё было бы кстати. Зажгя настольный свет, Велецкий вынул из шкафа ассигнации и, рассматривая их над лампой, вдруг скомкал одну. На ней вместо обычного портрета водяным знаком было отпечатано его лицо. Этого он понять не мог.

На других купюрах не было ни одной помарки.

«Завтра же заявить!» — лихорадочно думал Велецкий, продолжая рассматривать свой портрет.

〈II〉. Ассигнация

Тот, чьё лицо было совершенной копией умершего, а не живого Кауфмана, скончавшегося прямо на уроке и так тихо, что его ещё пытались вызвать, наконец-то поклонился и вместо того, чтобы свернуть, исчез под аркой.

Каждый раз в его выражении что-то было утраченным, и это давало повод подозревать, что лицо продолжает замедленно разлагаться.

Велецкий свернул в кабак и подошёл к зеркалу вестибюля. Прохлада, испаряемая зеркалом, и ещё ветер из часто вращаемых дверей наполняли вестибюль светом и свежестью.

Ещё в малолетстве Велецкий заметил, что ему никогда не удаётся воспроизвести в памяти своё лицо, те