Пьесы - Афанасий Дмитриевич Салынский

М а д и н а (мягко). Подожди, подожди, Инсаф.

И н с а ф. Не подожду. Я себя не за приписки — это дело закона — я себя за трусость, за безволие, за соглашательство, за «правду вашу» на суд тяну. Позорный приговор выношу. (Чуть спокойнее.) Да и приписок в моей жизни было немало. Одна сережка у тебя в ушах, Мадина-ханум, настоящая, а другая — приписка. Одно колечко на пальцах у тебя настоящее, а другое — приписка. У меня на одной ноге ботинок настоящий, на другой — приписка. На одно честное — одно бесчестное. (С усмешкой.) Баш на баш… Товарищ Юлбердин!

М а х м у т (вскидывает голову). А?

И н с а ф. До сих пор я для вас не существовал. Пускай и впредь так же останется. Считайте, что мы к вам не приходили. Весь свой век меж правдой и ложью живу, устал я. Очень устал. Вы счастливый: хоть и два дела у вас, хозяин один — ваша совесть. Зря мы вам про своего сына сказали, только душу вам смутили. Простите, неудобно получилось.

М а х м у т. Да, неожиданно получилось. Если я очень попрошу…

И н с а ф. И без просьбы понимаю. Пожалуйста. (Отдает ему карточку Максута.) Мой единственный сын — кровь ваша, но душа моя. Единственная моя на свете опора…

М а х м у т. Спасибо. (Свою карточку машинально протягивает Мадине.)

М а д и н а. Пусть и эта у тебя остается.

Пауза.

М а х м у т. Ваше дело, Инсаф Мисбахович, я тщательно, со всем вниманием…

И н с а ф. Не беспокойтесь. Был грех, пусть и кара будет.

М а д и н а (долго стоит неподвижно). На этом все. Ни встреч, ни расставаний больше не будет. Ну, простимся, Пеший Махмут! Пеший… конный Махмут… Так ты на аргамака своего и не сел, так и водишь на поводу… (Делает к нему шаг, но резко поворачивается, идет к выходу.)

И н с а ф (подходит к Махмуту, кланяется). Мы с вами, товарищ Юлбердин, выходит, не встречались, только лишь расстались. Будьте здоровы.

С в е т  г а с н е т.

Расчет и чаевые

Ателье «Дятел». Вечер. В кресле сидит  М а х м у т, то ли задремал, то ли задумался; на шее у него, как обычно, висит сантиметр. Нет, не задремал — думает.

М а х м у т. Уходя, Мисбахов прощения попросил: «Наверное, — говорит, — душу вам смутили…» Сколько лет сердце ныло. Беспрерывной тоски вот кто, значит, причиной был. (Достает из нагрудного кармана фотографию.) А теперь этой боли вовсе конца не будет. Но все же есть на белом свете еще один мой человек. Не-ет, я не потерял, я нашел. Он же есть! Дышит, живет… (Вздыхает.) А вот про меня… что я на свете живу, дышу — он не узнает никогда. Они не скажут… Мы не скажем.

Тихо стучат в дверь. М а х м у т  не слышит. Как и давеча, бьют часы. Снова стук в дверь.

Войдите!

Входит  п а р е н ь, который приходил в первом действии.

П а р е н ь. Можно?

М а х м у т. Можно, коли вошли уже.

П а р е н ь. Спасибо.

М а х м у т. С кем имею честь?

П а р е н ь. Если забыли, то и напоминать стыдно.

М а х м у т (приглядывается). Стакан нужен?

П а р е н ь. Не-ет…

М а х м у т. А что нужно?

П а р е н ь. Прощения нужно, отец. И еще благословение…

М а х м у т. Я не святой отец, грехи отпускать и благословение раздавать. Я портной.

П а р е н ь. Это я знаю… да ведь… Обидел я вас тогда. Из себя рисовался — удалой, дескать, лихой парень. «Папаша, мамзель…» Своего ума нет, так и занял не там. За науку спасибо, отец. На пользу пошло.

М а х м у т. А хватило?

П а р е н ь. Хватило. В самый раз.

М а х м у т. Так в чем же дело?

П а р е н ь. Сказать прямо, я, отец, на большую стройку еду. Вчера вечером сюда приходил, в окнах темно было. Через два дня уезжаю.

М а х м у т. Поезжай. Это хорошо.

П а р е н ь. Мне так просто уезжать нельзя. Я ведь не за длинным рублем… я туда человеком стать еду.

М а х м у т. А это — совсем хорошо.

П а р е н ь. Да нет, пока не очень. Ваше прощение нужно. Я всех, кого обидел, одного за другим обошел. Шестеро простили, один прогнал, один в командировке. Теперь вот к вам пришел. С головой, кругом виноватый, в такой дальний путь выходить нельзя. Простите меня, а?

М а х м у т. Ты, брат, всерьез это говоришь или только придуриваешься?

П а р е н ь. Всерьез говорю, отец. Очень даже всерьез. Мне, прежде чем на новую дорогу выйти, хорошенько очиститься нужно. Я и зеленому змию голову свернул. Честное слово!

М а х м у т (улыбается). Ну, человека с такими благими намерениями не благословить нельзя.

П а р е н ь. А вы без смеха благословляйте. По-настоящему, от души…

М а х м у т. Зовут-то как?

П а р е н ь. Робеспьер.

М а х м у т. Робеспьер?

П а р е н ь. Мой отец во Франции воевал, в партизанах. В семьдесят пятом умер. Осколок до сердца дошел…

М а х м у т. А мой отец в Венгрии похоронен. Я туда в шестьдесят первом году ездил, могиле его поклонился… На озере Балатон, на высоком берегу лежит. За могилой смотрят, все время в цветах.

П а р е н ь. Чтят, значит…

М а х м у т. В таком разе, оба мы с тобой солдатские сыны — ты и я!

П а р е н ь. Солдатские сыновья, отец!

М а х м у т. Тогда вот что: нам с прощениями да благословениями возиться не с руки. Надо только свои обещания, данную клятву по-солдатски твердо, как наши отцы, держать. Вот и у самого давеча «честное слово» выскочило.

П а р е н ь. Правильно выскочило.

М а х м у т (протягивает руку). Твердо?

П а р е н ь. Твердо, отец, твердо! Честное слово, твердо!

М а х м у т. Ну, счастливого тебе пути!

П а р е н ь. Спасибо, отец! Твердо!

М а х м у т. Удачи тебе, Робеспьер!

П а р е н ь. Робеспьер Туктамышев. (Выходит.)

М а х м у т. Кого только на этом свете нет… Даже Робеспьер Туктамышев есть. А ведь неплохо звучит — Робеспьер Туктамышев…

М а х м у т  уходит в другую комнату, в глубь сцены. Некоторое время сцена пуста. Вбегает  З а м з а г у л ь.

З а м з а г у л ь. Уф! Со стыда умру! Кто бы мог подумать, что до такого часа доживу! Кто бы мог подумать! С высокой башни искусства — уже все, думала, уже все, уже залезла! — и вдруг прямо вниз полетела. Сломались крылья моего таланта. Оба крыла сразу, под самый корень. (Манекенам.) На вас глядя, мечтала, на вас глядя, с ума сходила. А вы обманули меня… Может, вы совсем не из того божественного рода, не из той небесной породы, притворяетесь только? Может, вам только кажется, что вы из другого, из волшебного мира сюда явились, сами себя обманываете? Только понарошку живете… Бедные вы мои! Есть среди вас хоть одна счастливая душа? Хоть одна? Чио-Чио-сан, может, ты счастлива? Или ты, Кармен? Или ты, Дездемона? О твоем счастье, Дон-Жуан, и говорить не стоит, а не то я бы сказала! А ты, дедушка Ажмагул, ходишь, придуриваешься, — вот и вся твоя радость. А ты, наш дикий предок? Может, хоть ты был счастлив, а?.. Мечты погасли, надежды разбиты. (Сдирает одежду с манекенов, с одного за другим.)