Кляпа 2 - Алексей Небоходов

Первая странность подкралась возле полки с сервелатом. Внезапно где—то внутри щёлкнуло – не громко, но с эффектом разрыва шаблона. Всё вокруг вдруг приобрело дополнительную плотность: воздух стал гуще, пальцы – влажнее, уши – краснее.

Внутри живота прокатился медленный, ленивый каток. Прямо под рёбрами. И оттуда – волной, вверх, как гейзер с похотью вместо воды. Валентина вздрогнула, дернулась, и с таким энтузиазмом схватилась за полку с колбасами, будто хотела не выбрать, а спастись от падения в ад.

– Пармезан… – выдавила она в пространство, но получился не голос, а звук, будто кто—то попытался петь через пылесос.

Ноги подкосились, спина выгнулась, лицо пошло пятнами. И не благородными – а такими, какими покрываются бананы за минуту до мусорного ведра. Губы сами начали кривиться в какую—то пародию на улыбку: нижняя дрожала, как желе на трамвае, верхняя пыталась сбежать на лоб. Взгляд стал влажным, стыдным, расползшимся. Один глаз косил в «акцию на лук», другой – в мир иной.

Плечи поплыли. Рука непроизвольно потянулась к голове, зачем—то поправить невидимую причёску. Шея поворачивалась с грацией сломанного зонтика. Спина при этом гнулась назад, как у человека, который одновременно страдает от судороги, эротического транса и желания исчезнуть.

– Всё хорошо… – прошептала Валентина с такой интонацией, как будто пыталась уговорить котлету не гореть.

Рядом уже начали оборачиваться. Бабушка с капустой затаилась, как разведчик. Мужчина в пиджаке снял очки и протёр их, чтобы убедиться, что видит не эротическую галлюцинацию. Ребёнок с тележкой захлопал глазами и спросил у мамы, что с тётей. Мама утащила ребёнка в отдел молочки, бормоча «не смотри, это актриса».

А Валентина продолжала извиваться. Левая нога топталась на месте, правая пыталась отступить, но пол был скользким – не в физическом смысле, а в жизненном. Бёдра двигались с тем уровнем сексуальности, какой бывает у антенны во время шторма. Спина выгибалась волной, лицо сводило в гримасе между предынфарктным шоком и попыткой сыграть лиса—Алису.

Кляпа, очевидно, уже открыла попкорн. И тут, как спущенный с небес чек—лист санитарного контроля, к ней подошёл молодой менеджер.

Бейдж с именем «Илья» болтался у него на груди, как символ беспомощной цивилизации. Вид у него был тревожный, как у человека, который однажды нашёл в упаковке макарон иголку, но до сих пор никому об этом не сказал.

– Простите… вам плохо? – спросил он, наклоняясь. От него пахло кофе, пластиком и легким ужасом.

– Нет! – слишком громко сказала Валя, и сразу же добавила: – Да! То есть… мне просто жарко. Просто вдруг… сервелат! Ха—ха…

Илья посмотрел на неё так, будто пытался вспомнить, есть ли в их магазине алгоритм по работе с одержимыми.

– Давайте я отведу вас в подсобку. Там есть вода… стул… кулер… воздух… стены… – он сбивался, как будто сам начал заражаться её паникой. Но взял её под локоть – аккуратно, почти нежно, как берут кота, который может обмочиться от страха или влюблённости.

Валентина не сопротивлялась. Походка была судорожной, будто у куклы, которой сломали внутреннюю гироскопическую систему. Плечи подёргивались. Подбородок жил своей жизнью. Губы растягивались в странной улыбке, как будто пытались сбежать через уши.

Подсобка встретила их пустотой, освещённой лампой, которая мигала с такой настойчивостью, будто тоже хотела сбежать в отдел алкоголя.

Менеджер жестом указал на стул, сам начал копаться у кулера.

– Сейчас налью вам… что—нибудь освежающее… – пробормотал он.

И вот в этот момент всё оборвалось. Где—то внутри головы – не у Валентины, а у сущности, притаившейся в ней, – щёлкнул переключатель.

Кляпа открыла глаза изнутри. И глаз у неё был один – общий с Валей, но наглый.

– Так… – сказала она тихо. – Мой выход.

Менеджер по имени Илья как раз поднёс пластиковый стакан к кулеру, когда позади послышался мягкий хлопок подошв – шаги Валентины. Он обернулся – и в тот момент, когда привычная застенчивая девушка должна была присесть на стул, закутаться в неловкость и попросить воды, произошло нечто другое.

Валя сделала три стремительных шага, будто вышла из собственного тела и не собиралась в него возвращаться. Она схватила его за рубашку с такой уверенностью, словно не сомневалась: ткань выдержит, а если и нет – это уже не её проблема. Прижалась всем телом, всем этим дрожащим, перегретым, готовым к немедленному сгоранию телом, и зашептала куда—то в район его шеи, хрипло, на одном дыхании, с интонацией, будто за ней охотились, и это был последний шанс на выживание.

– Не надо воды, – выдохнула она, и голос её был чужим. Обволакивающим, тянущимся, липким как мёд, который забродил от страсти.

Илья замер, стакан с водой всё ещё в руке, но рука как будто перестала принадлежать ему. Он открыл рот – может быть, хотел спросить, всё ли в порядке, а может, просто вдохнуть. Но Валя уже разрывала пуговицы на его брюках – не торопливо, как в кино, а быстро, с неловким напором, как будто снимала с него наручники.

Брюки сползли по его ногам мягко, словно сами решили не мешать. Под ними – белая форменная рубашка и тёмные боксёры с резинкой, на которой красовалась надпись какого—то спортивного бренда, не предназначенная для такого рода экспонирования. Илья покраснел – не от возбуждения, а от ужаса перед тем, насколько всё вышло из—под контроля.

Но Валентина не остановилась. С тем же напором, с какой в театре поднимают занавес, она взялась за край его боксёров, дёрнула вниз – не торопливо, а с решимостью человека, который понял: обратного пути нет. Бельё скользнуло вдоль бёдер, и тут же из—под него вывалилось то, что обычно прячут под эвфемизмами и двусмысленными намёками. Это впечатляло. Даже в полуобморочном состоянии Илья ощутил, что становится экспонатом, причём не самой скромной витрины. Валя стояла перед ним с видом акушерки, которая впервые в жизни родила эмоцию и теперь не знает, в какую сторону её подать.

А Валя – или уже не совсем Валя – шагнула назад. Медленно, с достоинством оперной дивы, которую попросили спеть арию в рыбном отделе. Пальцы сжались на подоле ярко—красного платья, которое в этом освещении казалось ещё более вызывающим. Одним резким движением она задрала ткань вверх, как будто собиралась выдать сольный номер на корпоративе панк—рокеров. Платье задралось до пояса, зацепилось на рёбрах, задрожало на локтях.

Под ним – светло—серые трусики с кружевной отделкой. Скромные, но с двусмысленной честностью. Тонкий материал слегка поблёскивал в неоновом освещении подсобки, сбоку торчал крошечный бантик, как точка