Игра в умолчания - Макс Мах

ни запахи, ни теснота, она была занята своими мыслями и, ловко проскальзывая среди суетящихся вокруг людей, продвигалась по направлению к маленькой площади с колодцем, увенчанным статуей какой‑то местной святой. Бронзовая, хорошего литья фигура женщины в длинном плаще с капюшоном, наброшенным на склоненную в молитве голову, привлекла было внимание Тины, но еще через пару шагов, когда девушка сдвинулась несколько вправо, за статуей, на противоположном конце площади, открылся вид на лавку, вывеской которой служили пучки сушеной травы.

«Лавка травницы… Занятно, уместно, вовремя…» Тина ускорила шаг и буквально в несколько ударов сердца – во всяком случае, показалось, что очень быстро, – оказалась прямо перед входом в лавку.

Три ступеньки вниз – сложенный из камня домишко заметно врос в землю, – скрипучая дверь с вырезанным в ней глазком в форме перевернутого треугольника, надтреснутое и глухое, какое‑то старческое по ощущениям, бренчание колокольчика, и волна невероятных и невозможных запахов, ударившая в лицо.

– Добрый день, – произнесла Тина машинально. Она не знала, с кем здоровается. Еще не успела увидеть или угадать: хозяин лавки должен был быть где‑то рядом, но был ли он там и где именно, если все‑таки был?

– И тебе, славная, доброго дня! Проходи, не стесняйся. – Старушка‑травница обнаружилась в самом темном углу просторной комнаты со сводчатым потолком, с которого свисали низки сушеных листьев табака и чая, вязки лука и чеснока, пучки трав.

– Спасибо, – улыбнулась Тина. – Я и не стесняюсь, я рассматриваю.

Она огляделась. Полки вдоль стен, заставленные деревянными и лубяными коробами и коробочками, глиняными кувшинами и бутылями мутного стекла, штофиками из камня и медными кунганами,[2] кипами и связками сушеных папоротников, трав и цветов. Прилавок и стол. Аптекарские весы, и еще одни, и каменные ступы с каменными же терками, фарфоровые ступки и агатовые пестики, мельничка из дерева и бронзы, плошки да миски, серебряная чаша, стеклянный кубок, разделочные доски, деревянные и мраморные, ножи…

– Красиво у вас, – сказала наконец, удовлетворив первое любопытство. – И пахнет замечательно.

– Но ты же, девонька, не нюхать сюда пришла? – Старушка встала с трехногого табурета и шагнула на свет. Она была маленькая, иссохшая, почти утратившая вещественность.

– Как знать, – пожала плечами Тина, «вслушиваясь» в свои ощущения. – Может быть, и нюхать.

Тина и сама не знала, как это случилось, что сделала она и что сделало с ней это место, но ощутила вдруг, что «открывается», а дальше все пошло словно по писаному: одно за другим.

– Кунжут, – сказала она, моментально выделив эту «ниточку» из перепутанного клубка сотен и сотен запахов и ароматов. – Розовые лепестки, черный перец, камфорный кардамон, ладанник…

Все это было ясно, как день. Понятно и знакомо. И все это было не то.

– У вас есть лист красного терна? – спросила она, оборачиваясь к старушке. – Не бойтесь, я не причиню вам вреда.

На травнице не было лица – одна лишь белая, словно гипсовый слепок, маска страха.

– По вашему слову, Госпожа! – Старушка все‑таки нашла в себе силы преодолеть сковавший ее ужас. – По вашему желанию, Сильная! – И травница склонилась в глубоком поклоне.

Но Тине сейчас было не до церемоний.

– Красный терн! – повторила она в раздражении. – Ну же, женщина! Скорей!

– Да! Да! – засуетилась старушка, поспешно разгибаясь. – У меня есть тернец! Есть! – И она метнулась к полкам. – Не гневайтесь, Властная!Я всего лишь травница, простая знахарка…

– Поторопись! – Тину охватило страшное нетерпение, она просто не могла больше ждать. – Ну!

– Вот, он, Указующая! Вот!

– Дай сюда! – Тина выхватила из рук травницы кедровую шкатулку и, поставив ее на прилавок, подняла крышку. Разумеется, это был всего лишь «саркофаг».

«Покровы, – Тина быстро, но осторожно развернула шелковый плат. – Власяница, убор…»

Батистовая пелена, бархатный мешок.

«Саван, ковчежец…» Распустив узлы на кожаном шнурке, она достала из лайкового кисета плоский сосуд, выточенный из черного агата. Крышка была плотно притерта, а едва видимая ниточка соединения покрыта толстым слоем застывшей сосновой смолы, янтарно‑красной, прозрачной, но твердой как сталь.

– Принеси слезы черного камня! – потребовала Тина.

– Справа от вас, Величавая!

Тина посмотрела в указанном направлении и сразу же выхватила взглядом крошечный пузырек, затерянный в хаосе разнообразных предметов, сваленных, казалось, без всякого смысла и порядка на прилавок.

– Так. – Тина вытащила двумя пальцами деревянную пробку и сразу же почувствовала приятный сладковатый запах.

«Слезы черного камня [3] растворяют янтарь и смолу… Кто сказал?» Но не было времени думать, и не пришло еще время вспоминать.

Тина выхватила из протянутой старческой руки помазок и принялась за работу. Нетерпение сжигало нервы, подталкивало в спину, дышало в затылок.

«Ну же! Ну!»

Но целая минута ушла на то, чтобы аккуратно – со всем тщанием – очистить от смолы место соединения крышечки и плоского сосуда, похожего то ли на плошку, то ли на круглую коробочку для румян. Долгая минута, нестерпимая тоска…

«Скорей!» Тина подцепила крышечку за край острием кинжала и чуть нажала на рукоять.

Короткое, но точно выверенное движение, и на ложе из сухого мха перед Тиной предстал лист терновца. Узкий, с изрезанными на манер пилы краями, темно‑красный, словно покрытое засохшей кровью лезвие протазана или глефы,[4] он пах жизнью и смертью, таившимися в его плоти, и, разумеется, вечностью, потому что тогда, когда перволюди впервые увидели свет, красный терновник уже рос на холмах дальнего запада. Сладость и горечь, свежесть и тлен…

«Отворяющий запоры… Снимающий печати… Открывающий пути…»– чей это был голос? Кто нашептывал эти странные слова Тине на ухо?

Она поднесла плошку к лицу и глубоко вдохнула ни с чем не сравнимый запах терновца.

– Ох! – непроизвольно вырвалось из горла Тины, и перед ее внутренним взором начали рушиться стены запретов, потому что печати были сломаны, запоры отворены, и пути открыты…