Навола - Паоло Бачигалупи

Я слышал протесты Джованни и ликование марионеток калларино. Руки схватили меня, солдаты в лязгающей броне заставили подняться на ноги. Звякнули железные кандалы на моих запястьях.

— Раздеть его! — приказал калларино.

Конечно, я сопротивлялся, но тщетно. Они рвали мою одежду, швыряя меня туда-сюда, взрезая швы. Рубашка лопнула на спине, я ощутил кожей холодный воздух. Брюки срезали с бедер, оцарапав ноги чем-то острым, и внезапно я остался нагим и дрожащим у всех на виду. Я инстинктивно съежился, прикрывая пах. Вокруг зашелестели голоса, и я почти обрадовался тому, что слеп и не вижу лиц. Не вижу лиц тех, кто видит меня.

— Смотрите на него! — провозгласил калларино. — Смотрите на этого предателя! Сейчас вы увидите, как мы исправим это коварное дитя Скуро. Смотрите, и пусть ни один наволанец не скажет, будто не знает, какая участь грозит тому, кто станет замышлять против нашего города. Шрамы заживут, грязь смоется, но его щеки никогда больше не станут чистыми. Заклеймить его! Пометить тремя-и-тремя!

Собравшиеся ахнули.

Может показаться странным, что архиномо были потрясены упоминанием трех-и-трех, хотя не возражали против требований обезглавить, повесить или четвертовать меня. Но в каждой стране и в каждом городе есть свои табу, и отдать архиномо в рабство... что ж, до этого не додумались даже самые злобные враги моего отца.

— Пометьте его хорошенько! Пометьте глубоко! Пусть урок Регулаи заставит всех трепетать!

Я попытался убежать, но, слепой и скованный, сразу споткнулся и с силой ударился о мрамор. Меня опять подняли. Сильные мужчины сыпали проклятьями, когда я с ними дрался. Они связали меня. А потом я почувствовал запах. Сернистый дым. Горящие угли. Я услышал скрип железа по мрамору и ощутил жар горящего передо мной огня. Вонь усилилась — вонь Скуро, характерная для мест, где держат рабов. Для мест, которых полно по всему миру.

Меня подтащили к жаровне и стиснули голову чем-то твердым. Я догадался, что это зажим для клеймения. Кожаные ремни и металл впились мне в голову так, что я застонал. Я ощущал запах пота и страха тысяч рабов, заклейменных прежде меня. Мне разжали зубы, широко раскрыли рот и затолкнули внутрь кожаное грызло. Повернули голову в зажиме так, чтобы вверх смотрела левая щека.

Жар приближающегося клейма сначала был мягким, как солнечный свет. Я попытался уклониться, но голова была зажата надежно. Тепло усилилось...

В щеку впилось железо. Кожа зашипела, пылая, дымясь тошнотворным запахом моей жареной плоти.

— Пометьте его хорошенько! Пометьте глубоко!

Я был мясом, которое жарили.

Клеймо прижалось вновь, и кожа затрещала. Запах паленого заполнил ноздри. Меня чуть не стошнило. Клеймо легло еще раз.

Залязгали винты, голову поворачивали, поворачивали, поворачивали, пока сверху не оказалась правая щека.

Три раза слева и три раза справа, так заклеймили меня.

Я кричал и отбивался, но я был связан — и я был их рабом.

А они знали, как обращаться с рабами.

Часть 4

Глава 48

Чтобы вы поняли, почему меня не казнили, я должен немного рассказать о традициях банка мерканта.

Наш мир состоит из мелких королевств, жадных республик, безумных княжеств, ненасытных герцогств и прогнивших империй. Территории между ними кишат бандитами и пиратами. В таких обстоятельствах простительно думать, что единственным законом и способом заполучить добычу может быть сила оружия. Враг убит, его сейф открыт. Его женщины изнасилованы. Вино выпито из его серебряных кубков, поднесенных закованными в цепи детьми, чьи щеки помечены кровью патро, отпечатками окровавленных сапог завоевателей.

Воистину сфаччире.

Так было всегда. По крайней мере, в Наволе. Взгляните, как стал править Наволой калларино, — подобно тому, как парл правил Мераи. И конечно же, семейные сундуки в палаццо Регулаи были вычищены без остатка. Мерио знал все наши тайники, владел ключами от всех наших хранилищ — и с готовностью помогал своим новым хозяевам, чтобы те его не прикончили.

Однако, как и упомянул Мерио в Каллендре, в сейфах нашего банка и палаццо хранилась лишь малая часть богатства. Банка Регулаи торговал со многими странами, и в каждом городе-государстве и королевстве имелись его ветви, со своими партнерами и представителями, с сундуками, и набитыми золотом, и запертыми на два замка.

Банк — это не королевство с армией, не город со стенами и не палаццо с башнями; им нельзя править при помощи меча. Несмотря на внешний вид, банк — это не камень и не деревянные балки. И даже не золото.

Банк — это договорные обязательства.

Враг не может набить карманы обязательствами, не может унести их в свой палаццо и развесить на стенах, словно кабаньи головы. Отец говорил, что наше дело — торговля, а чаще — обязательства, и в этом крылась проблема калларино. Все наши обязательства, все слова, написанные киноварью, все эти хитрые термины, которые я учил в скриптории под присмотром Мерио — леттера ди кредита, ин казо ди гуэрре, Сотто Гли Окки ди Леггус70, — все эти слова, изящно выписанные на нашей особой бумаге и заверенные нашей печатью, которые хранились в гроссбухах и папках, стопках и кипах на полках нашего скриптория, за надежной кованой решеткой. Это было бьющееся сердце нашего богатства.

Это были наши обязательства.

— Поверьте, я оказал вам услугу, — заявил Мерио.

Я почувствовал, как что-то с шелестом скользнуло под мою ладонь.

Бумага.

Я провел по ней пальцами, загнул край, узнал ее. Бумага, которую мы использовали для самой важной банковской переписки. Мои пальцы погладили знакомую поверхность. Она была шафраново-желтой, и в ее текстуре присутствовали тонкие черные, золотые и красные нити. Наши цвета. Эту бумагу изготавливали специально для нас.

— Нет смысла дуться, — сказал Мерио. — Вам следует поблагодарить меня. Я спас вам жизнь.

Метод изготовления бумаги, внедрения нитей, даже ее толщина и текстура были уникальными. Это был один из трех специфических аспектов нашей корреспонденции, разработанных для того, чтобы никто не сомневался в подлинности наших писем. Я не осознавал, насколько хорошо знаю эту бумагу, пока не погладил ее поверхность. Я знал ее не хуже бархатистой мягкости ушей Ленивки. Она пробуждала воспоминания.

Меня окружало эхо прошлой жизни. Закрыв глаза — если бы у меня еще были глаза, — я мог бы представить себя ребенком, окруженным густыми запахами чернил и ветхого пергамента, доносящимся снизу щелканьем счётов...

«Не размажьте чернила», — наставлял меня Мерио.

...И Мерио расхаживает за моей спиной, давая указания.

Вот я сижу за его столом в скриптории, совсем как в детстве, и даже стул напоминает о тех временах, когда я был слишком мал, чтобы сесть на него, и приходилось вставать на колени.

— Значит, оно уже написано?

— Едва ли вы смогли бы сами его написать.

Я поднес бумагу к носу и понюхал. Чернила тоже были уникальными — и тоже вызывали воспоминания. Долгие вечера, проведенные за написанием грязных анекдотов для Филиппо ди Баска в Торре-Амо. Дни, проведенные за вскрыванием восковых печатей и взрезанием конвертов. Исходивший оттуда запах этих самых чернил, обещавших сведения и слухи, отправленные нам несколько месяцев назад.

— Я думал, что мы будем вместе составлять письма, — сказал я.

— Так было проще, — ответил он.

Мерио говорил отрывисто, быть может стыдясь фарса, в котором мы оба участвовали. Теплый воздух коснулся моей щеки — анис и сладкий аромат чая, который он пил. Мерио был рядом, склонился надо мной, как в детстве. Лист забрали из моих пальцев. Мгновение спустя письмо легло на стол. Прямо передо мной, надо