Навола - Паоло Бачигалупи

и зажарили живьем. В истории говорилось, что он благословил и простил своих убийц, пропев, что составляет с ними одно целое и потому не умрет, пока живы они, что они все едины.

Я не был жрецом Вирги.

Если я каким-то чудом выживу, то отомщу им. Им всем. Они испытают на себе мощь моего гнева.

Это было невыполнимое желание, но оно придало мне сил.

Ты пес или ди Регулаи?

Толпа продолжала реветь и скандировать. До меня донеслись музыка, гудение рога.

Решив действовать, я снова пошарил ладонями вокруг. Будучи слепым, я боялся встать, а потому осторожно опустился на холодный мраморный пол и пополз, нащупывая дорогу, пытаясь понять, что меня окружает.

Под кроватью я обнаружил предмет, в котором быстро узнал ночной горшок. В углу нашел стол и стул из грубой древесины. Каменные стены. Комната была маленькой, шага четыре в поперечнике, если встать. Я нащупал шершавую деревянную дверь, укрепленную толстыми железными полосами. Следуя за сквозняком и криками толпы, добрался до узкой, ненамного шире моего кулака, прорези окна, впускавшего свежий воздух и усиливавшего шум толпы, которая, казалось, бурлила далеко внизу.

Я понял, что заточен в собственной тюремной башне Каллендры. Торре-Джустича. Сколько раз я смотрел через город на острый профиль этого строения, зная, что внутри сидит какой-то посол, или шпион, или знаменитый герцог, или генерал, ожидая приговора или выкупа, в зависимости от политических ветров Наволы. Сколько раз я смотрел на него с Куадраццо-Амо, пытаясь проникнуть взором в узкие окна и гадая о судьбе несчастных заключенных?

А теперь я сам сидел в камере и прислушивался к толпе, к огромному скоплению людей, которые вопили, наслаждаясь каким-то зрелищем или торжеством. Их рев едва не сотрясал башню, и постепенно какофония превращалась в слова, в общий хор.

— Мортис! Мортис! Мортис! Мортис!

Смерть.

Я мог бы утверждать, что этот хор не произвел на меня никакого впечатления, но это было бы ложью. Даже в моем жалком, загубленном положении у меня мурашки побежали по коже. У нас имелось много способов казнить преступника, и ни один из них нельзя было назвать приятным.

Хор разрушился, потерял ритм, вновь превратился в рокот множества голосов, а потом, словно расчлененный, извивающийся морской червь, снова собрался в единое целое.

— Мортис! Мортис! Мортис!

Шум ошеломлял. Я мог представить людей, стоявших плечом к плечу, как говорится, ангуло а ангула, и все они скандировали.

Я отвернулся от окна и осторожно нащупал дорогу к койке. Свернулся под оставленным мне тонким одеялом. Толпа продолжала скандировать. День клонился к вечеру, похолодало. Над Куадраццо-Амо трещали фейерверки, эхом отдаваясь от стен вокруг меня. Долетали пьяные песни, которых я не мог разобрать, если не считать отдельных обрывков. Регулаи. Псы. Дерьмо. Эти слова часто повторялись. Мы собаки, мы зло. Мы колдуны. Мы канипеди66 Скуро. Мы вся злоба, которую когда-либо вмещали человеческие души.

А еще я слышал крики. Полагаю, наших союзников, которых пытали и убивали, но я не мог их увидеть — и, честно говоря, утратил способность удивляться или пугаться. Я уже повидал слишком многое, слишком многое пережил.

Я попытался уснуть, но веселье и пытки продолжались всю ночь. Треск фейерверков и крики. Звуки бьющегося стекла и керамики. Вопли боли и глумливый хохот. Когда я засыпал, меня преследовали кошмарные воспоминания о Челии и стилете в ее руке, и я просыпался, крича и извиваясь, пытаясь вырваться, в то время как она склонялась надо мной с маской ненависти на лице, а я не мог ее остановить. Я просыпался, сотрясаясь всем телом, с пылающими от боли глазами, и рыдал, прижав руки к повязке на месте отсутствующих глаз.

Это была скверная ночь.

Я не спал, когда раздались шаги за дверью и лязг ключей. Мои тюремщики молчали, но я почувствовал запах каши и услышал, как на стол ставят посуду. Делая вид, что сплю, я слушал, как меняют ночной горшок. Потом дверь закрылась, и я вновь остался один.

Я сказал себе, что должен поесть. Аган Хан рассказывал о том, как попал в плен в ходе зуромской кампании и как важно было сохранить силы, быть наготове, если представится возможность сбежать. Однако я попробовал густую кашу, понял, что не могу проглотить, и сдался.

Внизу, на куадраццо, мусорщики убирали площадь после веселья, отделяя то, что можно было продать, от объедков и нечистот, которые пригодятся на полях. Звуки были далекими и отрывочными; город наконец погрузился в сон после разгула.

Некоторое время спустя дверь открылась, мне принесли сухую колбасу и горький пардийский сыр, а также хрустящий хлеб, который, к моему изумлению, не был черствым.

Снизу донесся стук молотков; там что-то строили. Быть может, виселицу или сцену. Я слышал музыку: треньканье лютни, блеянье рожков и барабанный бой иногда объединялись в песню, иногда соперничали друг с другом. Все больше голосов заполняли куадраццо. Люди собирались с какой-то целью. Площадь гудела от нарастающего ожидания, и я не слишком удивился, когда дверь снова открылась, и на этот раз была не пища, а грубые руки, которые схватили меня под лязг кандалов.

Я не сопротивлялся, когда мне надели кандалы на лодыжки и запястья. Меня подняли и потащили из камеры и вниз по ступеням, вниз и вниз, виток за витком, пока наконец мы не достигли гулких мраморных залов центральной Каллендры.

Я слышал людей вокруг. Ничего не видел, но знал, где нахожусь и куда меня ведут. Мне не нужно было видеть, когда меня провели через огромные двери, покрытые резьбой, которая рассказывала историю об Амо, защитившем Наволу от вторжения весунского флота. Я услышал, как они с грохотом распахнулись и как первый министр ударил посохом в барабан. Эхо удара заполнило огромную ротонду. Шепот архиномо смолк, когда меня ввели в зал.

Я не мог видеть, но знал, что меня ведут в центр форума, и знал, что там найду. Судебную ложу. Мне велели сесть в нее. Я на ощупь забрался внутрь, касаясь ладонями гладкого дерева, отполированного множеством рук на множестве судебных заседаний. Железо, холодное на моих запястьях, глухо стукнуло по дереву. Я прикован к трибуне, и меня не освободят до конца суда.

Кто-то рядом откашлялся.

— Кто здесь? — спросил я.

— Джованни.

— Джованни?

Я не понимал. Это слишком странно. Джованни...

— Я представляю твою защиту.

Мой друг. Меня захлестнула волна облегчения.

— Джованни. — Я потянулся к нему, пытаясь отыскать, пытаясь нащупать его руку, но ничего не нашел. — Я не знал, что ты закончил обучение. Ты теперь литиджи? Больше не ученик? Я не знал.

— Мы отдалились, — ответил Джованни. — Это так.

Он говорил холодно, однако я все равно был счастлив, что он рядом. Джованни, всегда со своими книгами. Джованни, всегда такой порядочный.

— Я... я... — Мне не удавалось подыскать слова. — Джованни. — Я вновь попытался найти его и в этот раз коснулся пальцев. Схватил их. — Спасибо.

— Бовикуло!67 — Он стряхнул мою руку, словно она была покрыта экскрементами. — Отпусти меня! — Он перевел дыхание и более спокойным тоном сказал: — Не благодари. Союзники калларино хотят соблюсти формальности Леггуса, вот и все. Меня выбрали, потому что я самый младший законник в гильдии, а ты известный враг моей семьи. Мой долг очевиден. Я должен провалиться.

— Из-за твоего кузена, — понял я, и сердце упало.

— Именно так.

Я вспомнил ту встречу в наших садах, когда отказался помочь Джованни. Отказался заступиться за его кузена. Решил не сдерживать Каззетту. Я попытался вспомнить имя кузена и не смог.

— Он... мертв? — Я боялся услышать ответ.

— Веттино? Най. Он возвращается из Джеваццоа, из своего изгнания.

— Вместе со Спейньисси, — догадался я.

— Теперь они наши близкие союзники. И тоже возвращаются домой, поскольку твоей семьи больше нет.

— Я и помыслить не мог, что такое возможно.

— Я тоже, но времена меняются.

Я задумался, была бы наша встреча иной, если бы