Башня. Новый Ковчег 6 - Евгения Букреева

узкую маленькую комнатку, к горячим рукам на её теле, к его отрывистому частому дыханию, к врезавшимся в спину матрасным пружинам, пришло осознание того, что всё это никуда не делось, не исчезло, и — нравится им это или не нравится — навсегда останется с ними. И Ника видела: Сашка это тоже понимал. Может быть, даже лучше, чем она сама…

— Я всё, — едва слышно выдохнула она.

Непонятно, как он услышал её шёпот сквозь гул разгулявшейся стихии, но услышал. Повернулся, кивнул, глядя, как она кутается в полы его просторного пиджака. Снятая блуза валялась под ногами зелёным неряшливым комом.

Спускаться по лестнице было тяжело.

Сашка шёл впереди. Медленно и осторожно ставил ногу на каждую следующую ступеньку, ощупывал, проверял твёрдость опоры под ногами. Ника его не торопила.

— Тут где-то было место, там пары ступенек не хватало. А вот оно… Осторожней, Ника. Не выпускай перила из рук, держись крепче. Скоро уже спустимся. Осталось совсем чуть-чуть.

Да, чуть-чуть.

Сашка мог этого и не говорить, Ника и так чувствовала приближение океана. Чем ниже они спускались, тем отчётливей был слышен его низкой густой голос, глубокое контральто с тёмными, тревожными переливами, похожими на рыданье виолончели и на дрожащее гудение струн. Океан был живым. Теперь она понимала это. Древним, живым существом, могущественным и равнодушным в своём могуществе. И ему ничего не стоило уничтожить их всех. Впрочем… впрочем, однажды он уже сделал это и сделает опять, если у её отца… у них всех не получится.

— Ника, ты точно уверена?

— А? Что?

Она вынырнула из своих мыслей, непонимающе посмотрела на Сашку. Он уже спустился, стоял на пятачке, рядом с открытыми дверями — здесь на третьем ярусе платформы уцелели двери, прикрывающие вход в опору, к лестнице — вопросительно смотрел на неё, снизу вверх, их разделяли ступенек пять, не больше.

— Я спрашиваю, ты точно уверена, что нам надо идти на Южную. Ты не передумала? Может, всё-таки лучше вернёмся?

Океан за Сашкиной спиной усмехнулся.

«Послушай его, девочка, — устало посоветовал он. — Послушай. Что такое твоя жизнь и жизнь каждого из вас? Капля. Вам всё равно не справиться. Не суметь. Вы меня никогда не переиграете. Я был здесь, на земле, когда ещё никого из вас не существовало. И буду, когда вы все исчезнете. Возвращайся, девочка. Возвращайся».

— Нет!

Она смотрела на Сашку, но её слова были обращены к Океану. К древнему, равнодушному, уверенному и в своей силе, и в своей правоте.

— Нет, — твёрдо повторила она. — Я не передумала. Я пойду.

* * *

Коридор, которым они шли, петлял какими-то странными зигзагами. Аварийное освещение было настолько скудным, что Ника едва угадывала очертания стен и несущих колонн, молчаливо и неожиданно вырастающих у них на пути. Где-то далеко позади осталась та самая дверь, через которую они зашли с платформы на технический этаж, соединяющий две станции: разрушенную и заброшенную Северную и действующую — пока ещё действующую — Южную.

Дверь эту они с Сашкой нашли без труда, не понадобилась даже начерченная Лёнькой схема, которую Ника сунула в карман брюк. Хотя они всё равно вряд ли смогли бы ей воспользоваться. Тонкому пластику, из которого были сделаны листы ученической тетради, вода, конечно, не могла причинить большого вреда (это же не настоящая бумага, которая быстро бы раскисла, превратилась в мокрый жёваный комок), но чернила всё же потекли, размазались, и чёткие твёрдые линии Лёнькиной схемы расплылись неровными грязными кляксами.

Лёнька, Марк…, о своих друзьях, оставшихся на том КПП, живых и мёртвых, Ника старалась не думать. Сейчас — именно сейчас — нельзя было этого делать, и всё равно она постоянно возвращалась к ним мыслями, неумолимо скатывалась в чувство вины, и оно, это чувство, медленно и больно отщипывало, отгрызало маленькие кусочки её души, от которой и так уже мало что осталось. Из дальнего уголка памяти шагнул, по-детски улыбаясь, высокий черноволосый парень в грязной серой майке, облепившей крепкий накачанный торс. Вовка Андрейченко, приятель Кира. Она почти не знала его, но смутно помнила его робость и смущение, разливающиеся красной краской по лицу, когда он обращался к ней. Помнила зеленоватые мягкие глаза, сильные руки, ловкий, уверенный жест, которым он перекинул за спину её рюкзак. А ведь если б не она, Вовка Андрейченко был бы сейчас жив. Как и Кир. И Марк… все они были бы живы, если бы не она, все они…

Задумавшись, она обо что-то споткнулась, не удержалась на ногах и упала, успев выставить вперёд руки. В ладони впился мелкий острый мусор, его здесь было навалом, и тут же справа в руку ткнулось что-то тёплое, живое, обдало трепетным беззвучным дыханьем и зашуршало, зашаркало мелкими коготками, быстро удаляясь.

— Крыса!

Сашка обернулся на Никин сдавленный крик, негромко чертыхнулся, увидев её, стоящую на карачках, нагнулся, подавая руку.

— Вставай, Ника. И поаккуратней тут, пожалуйста. Старайся смотреть под ноги. Здесь можно здорово навернуться.

Он говорил спокойно, как обычно, и всё-таки было в его голосе что-то новое. И в голосе, и в глазах, и даже в движениях. Молчаливый упрёк, обвинение, застывшее так и несказанными словами — теми словами, что она прочитала на его лице, ещё там, в больнице, когда они, оторвавшись от преследователей, влетели в маленький, узкий тупик и остановились у неприметной двери, за которой начинались комнаты тайника. Что ж… он имел полное право и обвинять, и злиться, она и сама не отрицала своей вины, но при этом он не понимал, не желал, а может и не мог понять главного: зачем ей нужно идти на Южную.

А идти туда было надо.

К ней самой это понимание тоже пришло не сразу.

Сначала была просто невнятная мысль, острая, как вспышка, которая пронзила её, едва она услышала о том, что собирается сделать Ставицкий. В тот момент она ещё пребывала во власти странного ощущения, смеси активности и оцепенения, думала о мёртвом Караеве — как о мёртвом думала, и о мёртвом Петренко, который, напротив, был для неё всё ещё жив, и который сливался с Киром, становился Киром, был Киром. И эта мысль, эта идея пойти на Южную станцию, ещё долго оставалась неясной и расплывчатой: и когда она смотрела, как Лёнька чертит свою схему, и когда они садились в лифт, и когда грузный сержант требовал от них пропуска, и даже когда Сашка, в чьём взгляде, казалось, навсегда застыло обвинение, пытался уговорить её повернуть обратно — даже тогда она ещё не понимала, до конца не