Навола - Паоло Бачигалупи

Под предлогом тренировок я расхаживал по садам, туда и обратно, туда и обратно, в то время как Акба сидел в тени подобно ленивому жуку, которым, по сути, и являлся. Под жарким солнцем я ходил.

Туда и обратно, туда и обратно, туда и обратно.

Шаг, шаг, шаг, шаг, шаг, шаг...

Пусть это казалось бессмысленным движением, но в действительности было серьезной работой, моей первой попыткой обмануть, применить нечто похожее на фаччиоскуро, которое было присуще мне по крови.

Акба думал, что я укрепляю мышцы, будто пони на лугу, однако на самом деле я отчаянно напрягал разум.

Закрой глаза. Закрой глаза и повсюду так ходи. Отточи чувства. Запоминай шаги, следи за их длиной. Меняй ее. Вам никогда не достичь дисциплины, с которой я подошел к своей задаче. Я сосредоточился, как не сосредотачивался даже при изучении гроссбухов у Мерио или фехтования у Агана Хана. Я не старался так усердно, даже когда постигал цветы, мази и любимую анатомию под руководством старого Деллакавалло.

Туда-сюда, вперед и назад, в одну сторону и в другую, нащупывая путь между фонтанами и клумбами, укалывая пальцы о шипастые розовые кусты, проводя ладонями по каменным колоннам, медленно продвигаясь по прохладным терракотовым плиткам и гладким мраморным полам. Я считал каждый шаг, касался каждой стены, отмечал каждую колонну. Постепенно в уме складывалась карта, план моего невидимого мира, вроде мореходных карт, которые ведут корабли через смертоносные отмели в проливах Нерарокка. Дюйм за дюймом, плита за плитой, колонна за колонной — каждое новое открытие укладывалось на карту моего разума.

И однажды я с изумлением обнаружил, что эта физическая карта ощущений оживает, обретает новый слой, как будто на нее наложили папиросную бумагу, на которой вычерчены другие детали, найденные не осязанием, а иными чувствами. Вы, живущие со зрением, забываете о других чувствах. Я сам о них не помнил. Но теперь они медленно пробуждались; подобно цветам, которые раскрываются только по ночам, мои чувства расцвели в ответ на тьму перед глазами.

Кожа ощущала каждое дуновение ветерка и подсказывала мне его направление и силу. Уши приспособились различать эхо голосов и шагов слуг, шелест ветра в листьях и ветвях. Нос остро реагировал на запахи людей, животных и цветов, даже на запахи гранита и мрамора. И каждое из этих чувств рассказывало мне о физическом мире. Эхо голосов помогало понять форму залов. Сквозняки говорили об открытых окнах и дверях, узких коридорах и крытых галереях. Нос сообщал о садах и людях, о том, близко они или далеко.

Мои чувства настолько обострились, что волоски на коже словно вибрировали от слабейших движений вокруг, и теперь я чувствовал руку Акбы рядом со своей, когда тот подсыпал песок мне в чай. В этом и во многом другом обострившиеся чувства помогали мне строить новое понимание палаццо, в котором я прожил всю жизнь.

Если мальчишкой я искал способ с балкона залезть на крышу и прокрасться по красным черепицам, чтобы поглазеть на моющихся служанок, и прокладывал себе другие тайные тропы, то сейчас пробудившиеся чувства открыли мне закоулки и щели палаццо, которых я прежде не замечал.

Я слушал. Считал. Ощупывал. Нюхал. Это трудно описать тому, кто не утратил зрения, но мой разум словно расширился.

От двери камеры я преодолевал восемьдесят ступеней винтовой лестницы, пронизывающей уровни башни, все вниз и вниз, пока наконец не выходил в гулкую арочную галерею, в которой, как я помнил, красовалась фреска, изображающая бурю Уруло, смиряемую Урулой. Оттуда еще тридцать три ступени вели в садовый куадра. Я прошагал от северной стороны куадра до южной, от восточной до западной. До фонтана в центре, до каждого угла, где росли розы и дикая вивена. Измерив эти расстояния, я построил в своем сознании теневой палаццо, отражение того места, где жил.

Ай, невозможно описать это вам, способным видеть. Мои слова — лишь слабая метафора. Достаточно понять, что, несмотря на слепоту, я все увереннее ориентировался в стенах палаццо.

Но конечно же, палаццо — это не только гранит и мрамор, сады и колонны, двери и сводчатые потолки. В нем есть и более переменчивые вещи. Если структура Палаццо Регулаи была Фирмосом — была крепкой, постоянной, истинной, — то люди, мебель, животные — все, что могло двигаться, — принадлежали царству Камбиоса.

И Камбиос был коварен.

Я научился всегда быть начеку. Научился слушать шаги, голоса, эхо. Я чувствовал сквозняк, когда открывали дверь, ощущал запах роз — и понимал, что скоро появится дочь калларино. Я научился по запаху определять, свечи горят или масляные лампы; я различал слуг и хозяев в ночи. Научился ловить отголоски разговоров между слугами и стражниками, чтобы понимать, к добрым людям подхожу или к злым. Я различал обитателей палаццо по мягким туфлям и тяжелым сапогам.

А лучше всего я научился узнавать семью самого калларино. Его детей Тиро и Авиану — от первого всегда пахло потом, так как он не мылся, а от второй розовыми духами. Его жену Карицию, которая вечно шмыгала носом, словно страдала от насморка. Его никудышного брата Вуло, всегда шумного, всегда заявлявшего о себе на весь палаццо, молчавшего лишь тогда, когда пары виноградного спирта затуманивали его мозги и он лежал поперек коридора, неподвижный, как бревно. Жену Вуло Ану, которая хромала и избегала мужа. Жадную мать калларино Марцу, которая испускала смрад мочи и тухлой рыбы, стоило ей пошевелить ногами. Все эти люди теперь населяли огромные залы и личные комнаты моего отца и командовали слугами, как хотели, — и к ним ко всем я прислушивался.

Так мой нос, уши, волоски на коже, все мое тело научились чувствовать дворец, и я узнал те его стороны и особенности, о существовании которых не догадывался, пока мог видеть. Со временем я научился проходить палаццо насквозь, поднимаясь и спускаясь по лестницам, минуя сады и огибая слуг, по коридорам и галереям, ни на что не натыкаясь.

У меня хорошо получалось — пока дети калларино не переставили емкости с растениями, создав препятствия.

Калларино многословно извинялся.

— Они забыли, что вы ничего не видите, — сказал он, когда я лежал в саду среди комьев земли и глиняных осколков. — Они дети. Мы должны их простить.

Но я услышал, как они хихикают на дальней стороне сада, и понял, что это он их подучил. Даже сейчас калларино не мог устоять перед соблазном испачкать мои щеки в грязи. Власть не меняет человеческую природу, а лишь усугубляет ее. Таков был калларино.

Однако совсем другое дело — отсутствие власти. Лишившись ее, я определенно изменился.

Глава 51

Летняя жара сменилась прохладой осени. Я лихорадочно обдумывал проблему моего рабства, потому что золотой поток, текший в руки предателей, грозил вскоре иссякнуть.

Я занялся исследованием тех мест палаццо, которых до сих пор избегал, а именно окрестностей главных ворот. Там располагались конюшни, и в моем мозгу начала расти жемчужина плана. Если Пенек еще здесь, мы сможем сбежать вместе. Мы хорошо понимали друг друга — ведь нам удалось одурачить Агана Хана в лесу, — и я надеялся с помощью глаз Пенька пробраться на юг, в дебри Нижней Ромильи и владения Сфона. Это будет непросто, но Пенек уже там бывал. Кроме того, в последнее время мне досаждал Каззетта, подговаривавший проверить защиту моих врагов, разведать границы.

Окольными путями я добрался до куадра премиа. Конечно же, в сопровождении Акбы, вечно скучающего и злобного, но он не мешал мне подойти к фонтану Урулы. Я подставил руки под холодные струи, вслушиваясь в плеск и журчание, словно завороженный, а на самом деле знакомясь со звуками куадра, улавливая его запахи. Ворота были открыты. Я слышал грохот телег по мостовой и крики