Навола - Паоло Бачигалупи

Он правит Наволой.

И по-прежнему чувствует хватку моего отца на своей шее.

На мгновение я испытал жалость и даже нечто вроде холодной радости, сознавая, что эта память не отпустит его и что даже я — несмотря на мое ужасное состояние — имею над ним некую власть.

Но это было слабым утешением, которое вскоре погасло в оцепенелости подземелья.

Перед болью мы все — псы. Мы все делим одно плетение — и все воем, когда умираем.

Слова императора Виттиуса,

записанные историком Лиисом из Хуса накануне допроса

Глава 54

Моя клетка была пять шагов в ширину и пять в длину. Пальцы поведали мне, что стены сложены из скрепленных известковым раствором грубых плоских камней с острыми краями и выступающими углами. Возможно, эти камни были даже старше катакомб и фундаментов, оставшихся от амонцев. Одну стену заменяли ржавые толстые железные прутья, в которые была вделана простая дверца. Если стоять выпрямившись, спиной к решетке, журчала та стена, что слева. Ее покрывали мох и скользкие водоросли. Вода стекала по ней в желоб, проходивший через центр моей камеры и такой мелкий, что я не сразу понял, что это именно желоб. У противоположной стены вода собиралась в лужицу. Должно быть, дальше она сочилась по трещинкам в камне, потому что ее уровень не повышался.

Мое новое обиталище было промозглым, и, хотя мне дали грубые шерстяные одеяла, они вскоре отсырели.

Я больше не встречал ни Мерио, ни калларино. Обо мне забыли все, кроме Акбы, моего мучителя.

Акба. Как я его ненавидел! Я пытался вести счет дням, оставляя царапину на грубых стенах осколком камня каждый раз, когда приносили пищу. Полагал, что это происходит единожды в сутки, но вскоре пришел к выводу, что Акба специально является в разные часы, что иногда кормит меня чаще, а иногда не кормит вовсе, дабы я утратил всякое представление о ходе времени.

Когда вас бросают в темницу, сначала кажется, что у вас есть некий самоконтроль. Некая стойкость. Вам известно, что цель врага — свести вас с ума, и вы настраиваете свой разум на спокойствие. Я вспоминал рассуждения Соппроса об умении не шевелиться и слушать, о том, какое это приносит удовольствие. Я вспоминал дыхательные упражнения Агана Хана, нацеленные на обретение спокойствия, способы привести разум в порядок и сосредоточиться перед боем. Я вспоминал наши семейные сады, каждый цветок, каждую траву, каждое дерево, их применение, их названия на наволанском и амонезе ансенс. Я мылся водой, которая стекала по стене.

Я делал это и многое другое.

Но в конце концов моя сила воли неизбежно пошла на убыль. Я отчаялся. Я впадал в истерику. Кричал на Акбу, требовал, чтобы он убил меня. Что угодно, лишь бы завершилось это убогое существование. Я был грязен: мне не дали ни горшка, ни ведра. Я испражнялся в нижнем углу камеры, и все провоняло дерьмом. Я утратил интерес к мытью, потому что очень уж скуден был выбор: или создавать иллюзию чистоты, или замерзнуть.

Я жил в грязи, какой вы даже вообразить не в силах, а когда в камере скопились объедки и дерьмо, ко мне явились крысы, тараканы и жуки. За жуками последовали ловившие их пауки. Меня отыскали блохи, думаю, из тех самых одеял. Даже здесь, глубоко в чреве земли, Фирмос нашел меня.

Я спал урывками, потому что крысы пытались глодать мои уши и пальцы, и я просыпался, неистово дергаясь. Когда Акба долго не приходил и желудок сводило от голода, я ел тараканов и жуков. Я превратился в животное. Моя кожа стала рыхлой и дряблой, покрылась гнойными язвами от укусов крыс и блох.

Но я продолжал жить.

Часы скапливались в дни, дни — в годы, и все слилось воедино. Иногда я воображал себя созданием пещер и темноты. Служителем Скуро. Существом из теней. Существом из грязи.

Давико померк, и на его место пришло другое создание, которое спало, расхаживало и фыркало, как зверь. Я научился так бдительно спать, что однажды, когда крыса попыталась укусить меня за ухо, я поймал ее и убил об стену, не проснувшись, и осознал это лишь позже, когда почувствовал трупик в своей руке.

Я выпил ее мерзкую кровь.

Я выживал.

Не знаю, сколько это продолжалось, но однажды запахло горящим деревом и послышались шаги. Мой нос — сверхчуткий, подрагивающий — ощутил спускавшихся людей, их ароматные масла, их пот, а еще хорошо прожаренное мясо, которым они обедали в тот день. Мои уши — всегда настороженные, привыкшие прислушиваться к топотку пауков и тараканов, — сосчитали шаги тяжелых сапог. Шаги прекратились перед решеткой, и я забился в дальний угол камеры.

Кого-то вырвало. Пришли четверо, и одним из них был Акба. Я ощущал его дыхание и запах хемского листа.

— Ну он и грязный, — сказал незнакомый мужчина.

— Тварь, — подтвердил Акба.

— Наверх его.

— Господин? — В голосе Акбы слышалось изумление.

— Наверх. Он нужен калларино. — Человек подавил рвотный позыв. — Но сперва отмыть.

— Слишком уж он грязный, — с сомнением произнес Акба.

— Ай. Дурак. Эй ты, вымой его!

— Да, капитан, — ответил другой мужчина.

Шаги отступили. Я предположил, что они принадлежали двум стражникам. Два стражника, капитан и Акба. Может, получится дотянуться до кого-нибудь из них, вцепиться в горло, выпить кровь...

Меня окатили ледяной водой. Я отпрыгнул. Еще одно ведро воды выплеснули мне в лицо.

— Сними одежду, — приказал капитан.

Меня вновь облили.

— И побыстрее.

Дрожа, я подчинился. Люди ушли и вернулись. На меня вновь обрушилась вода. Что-то со стуком приземлилось у моих ног.

— Вымойся.

Я ощупал предмет: твердый, тяжелый и скользкий. Мыло. Казалось странным держать его в руках. Оно было такое гладкое.

— Поторопись.

Я намылил тело, чувствуя, как мыло щиплет язвы, чаруясь его непривычной гладкостью. Меня вновь окатили водой.

— Еще раз? — спросил стражник.

— Най, сойдет, — проворчал капитан.

Скрипнула дверца.

— Давай выходи. Посмотрим на тебя.

Опасливо, на ощупь, я выбрался из клетки. Капитан цыкнул зубом:

— Твоя работа, Акба?

— Я выполнял волю калларино.

— Наши лошади живут лучше, чем этот человек. Приберись в его камере.

— Я?! — запротестовал Акба. — Это не моя обязанность!

— Приберись, или, Амо свидетель, я закопаю твою голову в этой куче дерьма!

Меня выводили из катакомб два стражника, которые, похоже, не хотели прикасаться к моему грязному телу. Мы поднимались по лестнице. Виток за витком, вверх, вверх.

Вверх, вверх...

Видят фаты, я даже не догадывался, как глубоко меня погребли.

Наконец мы вышли в тепло, под лучи солнца. Кожу словно обожгло. Я понял жука-навозника, что бежит прочь, торопится в темноту и безопасность, когда жаркое солнце касается его панциря. Но у меня такой возможности не было. Меня провели через палаццо, и наконец я оказался в помещении, которое узнал по запаху. Это была баня. Там стражники расстались со мной.

— Подготовь его к вечеру, — приказал капитан.

— Но он такой грязный! — запротестовал женский голос.

— Постарайся.

И меня препоручили заботам банной девушки. Сопровождаемый ею, я пришел в выложенную плиткой комнату, которую хорошо помнил. Здесь мылись служанки. А я за ними подглядывал. Девушка принесла ведро воды, от которой шел пар, и набросила на меня горячую, мокрую тряпку. Я вздрогнул.

— Больно не будет, — сказала она. — Не шевелись.

— Горячо, — прохрипел я.

— Ай. — Девушка вздохнула. — Подожди.

Минуту спустя она вернулась, и я услышал, как вода льется в ведро. Тряпка вновь коснулась моей кожи.

— Лучше?

— Намного.

Ее звали Айя. Она пыталась мыть меня, но моя кожа стала слишком чувствительной, и потому Айя вручила мне тряпку, чтобы мылся сам, а она помогала. Я стоял, макал тряпку в ведро и силился