Знаток: Узы Пекла - Герман Михайлович Шендеров

дам по уху! Зна́ток – он тем занят, шчоб порядок был. Чтоб ни паскудь не лютовала, ни народец почем зря ее не раздражал. А ежели путем усе, то и не вмешивается вовсе. А колдуны да порчуны – тут другое дело…

Демьян замолк ненадолго, будто что обдумывал. Максимка терпеливо ждал продолжения урока.

– Колдуны, Максимка, они не с Навью, они с чем похуже знаются. С теми, кто поглыбже да поголоднее. С теми, от кого и паскудь с воем разбегается.

– Гэта кто ж такие?

По лицу знатка пробежала смутная тень, глаза затуманились; в них отразились блики горящих деревень и масляный блеск топких трясин.

– Кто гэта, дядька Демьян?

– А ты шо, в колдуны податься решил? Не? Вось и не суй нос.

Максимка недолго помолчал, переваривая услышанное, потом спросил:

– Так мы сами до такого вот… порчуна идем?

– До такого, да не такого, – неопределенно пробормотал Демьян, потом все же пояснил: – Сухощавый – он вроде как былой киловяз. Ране страшный дед был, всю округу вот так держал, в кулаке. Ежели кто отомстить кому хотел иль напакостить, так те к нему шли. Такую порчу закручивал, ни в одной церкви не отмолишь. А потом зубья подрастерял, состарился, одряхлел. Яда-злобы да гонору не убавилось, а вот силы уже не те, зато опыту хошь отбавляй. Покажем ему нашу добычу – глядишь, признает свою работу.

Дом Сухощавого оказался на самом краю соседней вёски – уж и не с людьми больше, а на болоте. Один край покосившейся избы сползал в хлюпающую трясину на месте огорода. На бревнах сруба обильно росли поганки. У завалинки Демьян застыл, приостановил Максимку – тот было рыпнулся к калитке.

– Куды, дурань? К порчуну без приглашения? Гляди!

Зна́ток указал клюкой на поблескивающие в воротцах шляпки гвоздей, торчащие иглы да булавки. Пустая конура у самого входа голодно дышала угрожающей пустотой. Мол, только сунься.

– Так скорчит, вовек не разогнешься.

Клюка требовательно стукнула по дереву раз-другой-третий. В хате закопошились, дернулась желтая от пыли занавеска, мелькнула чья-то тень.

– Мирон, выходи, разговор есть! – позвал зна́ток.

– Демьяшка? – проскрипело из окошка. Высунулась бледная рожа старика с ввалившимися щеками. Седая щетина росла беспорядочными клочьями и залезала едва ли не на лоб. – А ну пошел нахер отсюда, пока печенку не выплюнул!

– Да погоди ты, я…

Серые глазки Сухощавого нервно осматривались, нижняя челюсть дрожала, заскорузлые пальцы судорожно барабанили по наличнику.

– Я кому сказал! Прокляну – до конца жизни в говнах ходить будешь! И пацаненка забери. Кыш! Вон отсель, я кому…

И вновь Демьяну пришлось прикрыть уши Максимке – Сухощавый в выражениях не стеснялся. Вот сколько Демьян его помнил – был то самый вредный дед от Минска до Смоленска, а может, и еще далече. И с возрастом характер его ничуть не улучшился. Много они с Демьяном крови друг у друга попили – один проклянет, другой снимет и вернет сторицей. Один бесов натравит, другой их гоняет. Словом, бытовала меж Демьяном и Сухощавым хорошая такая, крепкая вражда. И по матушке они друг друга поминали не раз. Однако было на сей раз в поведении вредного старика что-то неправильное, необычное…

– …а коли еще хоть раз на порог сунесся – я тебе твою клюку в дупу по самые…

Несолоно хлебавши, Демьян с Максимкой отошли от хаты киловяза, присели на поваленное бревно. Зна́ток задумчиво пожевал сорванный колосок.

– Неладно чагось с ним, – произнес задумчиво. – Раньше, поди, выскочил бы – поругаться да попререкаться, а тут даже не плюнул вслед. Странное дело…

– А по-моему, дядька Демьян, – предположил Максимка, – спужался он шибко. Ты глаза его бачил?

– А чаго? Обычные зенки, дурные, як и должно. Нешто, думаешь, он нас напужался?

– Не, дядька. Он кого пострашнее ждал, а тута мы приперлись.

– Кого ж страшнее-то? Немца, шоль? – задумчиво предположил зна́ток, окинул взглядом горизонт. – Вось чаго. А давай-ка мы его до заката покараулим, поглядим, с чего его так трясет. Залезай-ка вон на стог да гляди в оба два. Як чаго увидишь – свисти.

Сам же Демьян привалился к стогу сена спиной, завернул рубаху – а то вся морда сгорит – и задремал.

Снились ему крутые откосы громадного котлована – с такой гадкой воронкой посередине, что ни плюнуть, ни внутрь взглянуть мочи нет. А следом раздался жуткий, нечеловеческий крик – так мог визжать младенец в печи, свинья с ножом в глотке; баба, из которой дитя наживую вырезают. И где-то совсем рядом, кажется, только обернись – хохотала Купава, и девичий смех-колокольчик то и дело переходил в сиплое старушечье карканье…

– Проснись, дядька! Проснись, дядька Демьян, скорее!

Зна́ток открыл глаза. Темень такая, хоть глаз коли. По небу широкой полосой рассыпался сахар созвездий.

– Вон тама, гляди! – шептал мальчонка. Сощурившись, Демьян еле-еле выцепил взглядом фигуру, бредущую по дороге – ровно к хате Сухощавого. И сердце пропустило удар-другой: голова фигуры вздымалась высоко над крышей домишки, а бледная луна озаряла голову верзилы, будто нимб. В руке он что-то нес.

– Ховайся в сено, быстро! – прошипел зна́ток.

В каждом движении тощих долговязых конечностей, в дерганых и неловких шагах, в странном ритмичном шорохе Демьян узнавал – не человек это вовсе и не навий даже.

– Во связался, старый хер…

– Дядька, а шо гэта за страхолюдина? – прошипел Максимка на грани слышимости.

– Мытарь, – отрезал зна́ток, явно не желая ничего объяснять.

А Мытарь дошел до калитки, переложил ношу из руки в руку – у него и правда был с собою мешок – и настойчиво стукнул в дверь. Раз-другой. Та отворилась, да с такой прытью, что, пожалуй, произошло это без участия хозяина дома. Пригнувшись почти в половину роста, ночной гость вошел в хату, и из окошек послышались жалобные стариковские мольбы:

– Не надо! Не губи! Да будь ты человеком! Отдам я тебе все, отдам, дай отыграться…

– Сиди здесь тихо! – пригрозил зна́ток Максимке, а сам перехватил клюку покрепче да двинулся к хате киловяза. Застыл у калитки – шляпки гвоздей все еще угрожающе блестели.

– Чур меня, чур меня, чур. Во имя Отца, Сына и Святого Духа, – прошептал Демьян, перекрестился. Добавил на всякий случай: – За Родину, за Сталина.

И, зажмурившись, шагнул через порог. Выдохнул. Кажется, ничего не произошло. Вдруг в конуре вспыхнули два злобных огонька. По двору разлилось, будто раскаленное масло, утробное рычание.

– А ну-ка цыц! – наудачу бросил Демьян, и тварь в конуре действительно затихла. Погасли злобные огоньки. Зна́ток шагнул в приоткрытую дверь и замер на пороге, завороженный зрелищем.

На скамье сидел полураздетый, в исподнем, старик