Знаток: Узы Пекла - Герман Михайлович Шендеров

– Не чапа́й!

Аллочка все наседала на Демьяна, рвала ему ногтями грудь и лицо, кусала выставленные перед горлом локти. В капельках слюны, под кожей, в уголках глаз неистово кружились черви.

– Максимка! Рушник мне якой дай! – кое-как выдавил зна́ток. – Хошь пасть заткну, шоб не кусалась!

Мальчонка ринулся к печке – но куда там, все разбросано, где что лежит – не разберешь. Сунулся на полати и ойкнул – оттуда вдруг вынырнуло чье-то пучеглазое морщинистое лицо.

– Баба Нюра… это ж вы! – Мальчишка отшатнулся от безумного взгляда старухиных глаз. А баба Нюра примерилась, спрыгнула с края печки – подошла к дочери. Растрепанная, простоволосая. Поглядела на Аллочку, склонила голову. В темных глазах искрило сумасшествие.

– Не о том я Господа просила. Не о том, – шептали старухины губы.

– Как же так, Нюрка, а? Ты ж мать! – рычал Демьян, отбиваясь от одичавшей Аллочки.

– А нехай и мать! – Голос бабы Нюры набирал силу. – Сказано в Писании: кто розги жалеет – тот ненавидит дитя свое. А она… якое она мне дитя? Безбожница, шлюха комсомольская! Значки нацепила, галстух… Молчала я, покуда большевики церкву рушили; молчала, пока они Христа на Ильича заменяли… Но чтоб родная дочь!

Баба Нюра содрогнулась всем телом от всхлипа.

– Я эти иконы от прабабки сохранила! Сперва от краснопузых, опосля от немцев прятала! Як зеницу ока берегла! На них яшчэ твоя прапрабабка молилась! А гэта сука их в печь, в горнило, мать ее, мировой революции! А в красный угол, значит, этого… Будь ты проклята, потаскуха! Подстилка большевистская! Будь проклята и ты, и вымлядки твои в галстучках! Нет у меня больше дочери!

– Максимка, рушник, скорее! – подгонял Демьян. Челюсти Аллочки скребли по кадыку, цепляли кожу – еще на полногтя и…

Хрясь!

Нож вошел Аллочке глубоко в шею, мерзко скребанул о позвонки и вышел аккурат под подбородком. Аллочка застыла на мгновение, будто не веря в произошедшее, вывернула голову – до хруста, на самом пределе своей анатомии. Черные от текущей из нутра дряни губы натужно прошептали:

– Мама…

И Аллочка тяжело грохнулась на Демьяна. Черные прожилки отлили из-под кожи, та даже порозовела, став выглядеть в смерти живее, чем при жизни. Мышцы на лице бедной жены председателя разгладились, наполнились неким умиротворением. Старуха с чавканьем выдернула длинный, сточенный до толщины шила, нож из шеи дочери, отшатнулась. Всхлипнула всей грудью.

– Боже! Боже… Дочушка! Что же я… Господи!

Глаза бабы Нюры метнулись в угол – куда-то за спину застывшему с полотенцем в руке Максимке и вверх, в красный угол.

– Господи, ты пришел прибрать меня? Господи?

А дальше старуха завизжала. Завизжала так, будто горела заживо, будто пришли разом и немцы, и большевики, как если бы само ее существование стало таким кошмарным и невыносимым, что не оставалось ничего иного, кроме как визжать. Пуча глаза, она глядела в угол и вжималась в печь все сильнее, будто кто-то шел прямо на нее. Дрожащая рука метнулась в вырез над массивной грудью, сдернула нательный крестик, и тот потонул в кровавой луже. Вторая рука, вопреки воле хозяйки, медленно направляла нож прямо в глаз старухе. И казалось, что движение ножа каким-то странным образом синхронизировано с шагами того ужасного, невидимого, от кого вжималась в печь баба Нюра. Демьян не успел выбраться из-под тела Аллочки – в секунды все было кончено. Старуха ввела тонкое лезвие себе в глаз и вдавливала до тех пор, пока оно не уперлось во внутреннюю стенку черепа. После – медленно сползла по печке на пол. Труп ее дернулся несколько раз, грубо, неестественно, точно кто ее встряхивал, пытаясь разбудить. Застывший старухин взгляд обратился к Демьяну. И вдруг из мертвой глотки вырвалось нечто, похожее на гадливые смешки одной лишь утробы – точно говяжьи легкие смеются. Послышался голос, до боли знакомый:

– Предназначенное расставанье обещает…

– Заткнись! Заткнись, тварь! – рыкнул зна́ток, вывернулся из-под Аллочкиного трупа. Забрал у Максимки полотенце и вбил его бабе Нюре в самую глотку. Схватил с пола еще какую-то тряпку, потом еще и еще – и давай ими набивать старухину пасть, как карманы яблоками. Челюсть раскрылась на совсем уж противоестественный градус, на грани вывиха.

– Дядька Демьян, ты чаго? – спросил мальчонка, наконец осмелившись.

– Чаго? – обернулся Демьян, злой, взъерошенный.

– Зачем ее… полотенцами? Она ж… ну, усе она.

– В смысле? Ты не… – зна́ток продолжать не стал. Лишь обернулся вновь на старуху. Та была мертвее мертвого. Тряпки пропитались текущей из глазницы кровью. Второй глаз потерял всякое выражение, на него уселась муха и принялась ехидно потирать лапки – мол, ничего ты мне не сделаешь. – Она…

– Вот! Принес! Полное ведерко! – радостно воскликнул кто-то за спиной. Потом Евгеша ойкнул, выронил ведро, бросился к измученному телу жены, обнял и завыл. Горько и безутешно. На дощатом полу колотили хвостиками, не желая умирать, бессчетные головастики.

Заложный

Мощные кроны едва защищали от палящего полуденного солнца: даже в самом дремучем буреломе приходилось постоянно щуриться и закрывать лицо ладонью. А в лесу во всю мощь царствовало лето – стрекотали кузнечики в траве, шмыгали под кустами обнаглевшие жирные зайцы, и бегали по деревьям белки, и повсюду жужжало неутомимое комарье – Демьяну и Максимке даже пришлось надеть накомарники, чтоб спасаться от кровососов.

– А гэта белян-трава, – голосом школьного учителя рассказывал Демьян, показывая хлопцу пучок сорванной травки, – она табе и от морока спасет, и от сглаза…

– Ну, а если мне, скажем, одноклассник чаго дрянного сказал, то морок буде? – зевая, спросил Максимка, но при этом честно старался разглядеть и запомнить белян-траву: остролистый кустик с локоть росточком с пожухшим от жары цветком. Зна́ток тебе не Анна Демидовна из школы, может и ухо выкрутить, и подзатыльником проучить.

– Морока не будет, дурень, а сглаз может и быть. Коли твой одноклассник от души пакость ляпнет – так можешь и на гвоздь наступить, и захворать. Коли ненависть есть, злоба настоящая – тоды и сглаз получится, а то и чего похлеще.

– А, ну да… – Максимка присмирел, задумался.

Из-за произошедшего с Аллочкой, председательской женой, все Задорье вот уж неделю гудело, что твой улей. Первым делом прибежал Макар Саныч, народный депутат и зампредседателя. Поохав по-бабьи, вызвал из райцентра участкового и опергруппу. Те приехали аж часов через пять – когда трупы двух женщин уже сковало хваткой стылой смерти.

Пока тела выносили, знатка допрашивали, усадив на тот