Третий Лад - Родион Создателев

Сидякину хватало забот и на службе: на первопрестольный Град накатывала чёрной волной проклятущая чума, знать тревожилась, в окрестных деревеньках пошли первые массовые похороны... А тут ещё дочь взъерепенилась. В её годы старшая сестра Елена Михайловна уже родила первую девку от Леонтия Хаванова, сына стрелецкого тысяцкого и дьяка Стрелецкого же приказа.

— Ну чем тебе женишки то не угодили? Из пятерых сих, положим, один соискатель был скверный, Кирилл Голиков, будто припадошный с виду. Но остальные то, дочь моя? Андрей Белозерский — чем не орёл? А Матвей Калганов? Высок ростом, статен! Рассуждения здравые.

— Лошадиная физиономия, — невозмутимо молвила дочь.

— Чего ещё? Как говоришь?

— Лошадиная морда, — дерзко произнесла Марфа Михайловна. — Так яснее, батюшка родный?

— Чем тебе его физиономия не угодила, дочь строптивая?

— Матвей Иванович — неглупый боярин, рассуждениями и мне глянулся. Только вообразила я, как супруг такой... ласкать да голубить меня примется... извини, батюшка, от смеха не удержалась.

Михайла Сидякин приблизился к окну и глянул наружу: по двору его имения холоп выгуливал жеребца гнедой масти.

В монастыре нахохочешься, девонька...

Святым огнём излечим...

— Я есть — родовитый боярин, Марфа Михайловна. И в руках у меня на управе покуда — приказ Аптекарский. Не самый важный приказ, но и не самый последний в Отечестве.

Сидякин помолчал малость времени, а потом продолжил речь. Его голос постепенно наливался булатной твёрдостью:

— Тебе скоро — осемнадцать годов стукнет, милая, а до сих пор в девках бегаешь. Перед людьми — срам мне, совестно в церкви на глаза показываться! Не желаешь семью создавать — ergo* постриг примешь и живо в монастырь сгуляешь. Какие ещё у меня вариантесы есть?

*ergo (лат.) — поэтому

— Чем с разнелюбым жить — лучше прямиком… головой в омут, батюшка! — выпалила в ответ Марфа.

Строптивица дёрнулась к дверям, схватилась за ручку... а потом сызнова обернулась к отцу. Хороша она была сейчас, чертовка, стрекоза шалопутная: из глаз стреляли зелёные искры, брови изогнулись дугой, крылья точёного носа раздулись, как паруса у игрушечной ладьи.

— А в монастырь мне нельзя, отец дорогой! Ясно тебе? От твоей матушки особое наследство досталось мне на руки.

Марфа Михайловна выскочила из горницы, плотно прикрыв за собой резную липовым деревом дверь. Боярин прошёл в красный угол горницы и с суровым хладнокровием холёного лица принялся смотреть на лик Божьей матери на иконе, освящённой лампадкой...

На завтра к вечеру в поместье Михаила Борисовича случилось событие. К высоким дубовым воротам подкатила помпезная колымага в сопровождении десятка рослых и крепких парней-гайдуков. В гости к главе Аптекарского приказа прибыл сам первый вельможа Боярского Совета — боярин Михаил Фёдорович Романовский. Сидякин готовился встретить тёзку в той самой горнице, где давеча он держал неприятный разговор с дочерью... Дверь отворилась и в помещение вошёл Романовский. Боярин с достоинством осенил себя три раза крестным знамением на красный угол, потом с почтением поклонился хозяину дома, приложив десницу к сердцу, и произнёс приветствие:

— Здоровья тебе желаю, Михайла Борисович.

— Здравствуй и ты, Михаил Фёдорович, — ответил встречным поклоном с приложением десницы к сердцу Сидякин.

Хозяин рукой пригласил гостя усаживаться на высокий резной стул у орехового стола, на котором стояли: два кубка, высокий кувшин доброго гишпанского вина, посуда с наливными яблоками перёнкового оттенка, три огнедышащих подсвечника. Романовский уселся на мебель, следом за гостем на другой резной стул присел и Сидякин. Романовский протяжно откашлялся в кулак — терпкий свечной запах дурманил голову после улицы.

Михаил Фёдорович — конюший. Считай, второй человек в стране. По чину, по должности, по знатности, по всяким заслугам. Внушал собою первый вельможа царского Собрания: боярин-утёс, могучая глыбина; голова квадратная, с овальным изгибом сверху, как кирпичная бойница в стене Детинца.

— Какие заботы в Аптекарском приказе, Михайла Борисович?

— Чума на пороге, лекари бегают, как пчёлами поужаленные. Ergo тревожно мне, Михаил Фёдорович.

Романовский в понимании покачал большой квадратной головой, покрытой чёрной шапкой-тафьёй, расписанной золотистыми нитями.

— А каково здравие Петра Галицына?

— Немец Ридле его охаживает — лучший лекарь в моём приказе, — Сидякин замолк в печали, а потом продолжил речь. — Только пустое всё, Михаил Фёдорович. Скоро представится, как испить дать...

— Государь Матвея Калганова назначил товарищем Галицына в Посольский приказ. Упустил ты зятька, Михайла...

— Твоя правда, боярин, — вздохнул Сидякин.

Первый вельможа Романовский с ухмылкой взглянул на парчовый кафтан-йокулу Сидякина.

— По душе тебе литовская одёжа, Михайла Борисович?

— Добротная, Михаил Фёдорович, — ответил хозяин дома.

В голове Сидякина побежали резвые мыслишки: “Не тяни ты кота за хвоста, Романовский. Сказывай дело живее. Я же чую: ты прибыл ко мне не по душу Галицына и аптекарским заботам…”

— Плесни винца, хозяин, — вздохнул старик Романовский, кивнув квадратной головой на кувшин.

Сидякин разливал гишпанское вино по кубкам и думал: “...так-так, любопытненько. Это действо мы уже проходили. За кого ты стараешься, Михаил Фёдорович? Твой то сынок Фёдор давно оженатый…”

Романовский сделал солидный глоток, поставил кубок обратно на стол, с удовольствием крякнул и протёр ладонью смоченные терпкой багряной жидкостью толстые губы.

— Славное винцо, приятность какая. Это гишпанское?

— Оно самое, Михаил Фёдорович.

— Давай к делу, хозяин. У тебя — девка невеста, у нас — мо́лодец. Замесим тесто, родитель любезный, ась? Авось и спечётся пирог?

Сидякин с невозмутимостью выслушал речи гостя. Этими беседами за последние два года он всласть налопался.

— За кого просишь, Михаил Фёдорович?

— Лихой Яков Данилович, герой Отечества нашего, славный рубака Опричного войска.

— Тот самый воин, что князя Милосельского от смерти выручил в Новгородчине?

— Он самый — орёл-парень.

Сидякин недоумевал: “...первая знать Руси, глава Боярского Совета и худородный дворянин Лихой…гм, любопытно сие...”

— Зело родом худой... этот герой Отечества и без гроша в кармане, небось? Сирота ведь он, верно?

— Карманы у него ныне совсем не пустуют, Михайла Борисович. Князь Милосельский и Царь набили их тыщами, не сомневайся, боярин.

Сидякин улыбнулся и с пониманием кивнул головой.

— А я, к слову сказать, волей Государя к тебе сватом направлен. Не оставит он карася воложанского без заботы родительской... ежели дело свершим полюбовно.

“Любопытные сказания баишь, Романовский…” — задумался глава Аптекарского приказа.

— Что скажешь, Михайла Борисович? — конюший склонил вперёд широкую спину, облачённую в богатый красный кафтан-фе́рязь.

Сидякин вдруг встал со стула, прошёлся раз вперёд, потом назад