Третий Лад - Родион Создателев

— Михайла Фёдорович, душа! Да я ныне не то, что за воложанского помещика — за драного дьячка готов Марфушу-спесивицу в замужество отдать! Только бы ей пришёлся по нраву твой удалой молодец.

— Он знашь какой симпатяга, Михайла Борисович! Очи лучистые да васильковые — чисто омут для красной девицы. Заглядение!

— Ну, коли так... тащи сюда богатыря василькового, сват, милости просим. Поглядим... что за личность такая, — усмехнулся хозяин. — А мы с тобой, Михаил Фёдорович, давай-ка ве́черять вместе, уважь хозяина.

Романовский с удовлетворением крякнул, затем он изволил взять со стола кубок, залпом осушил его, потом снял шапку-тафью...

Как Позимний Денис миновал, Герой Отечества Яков Лихой сполна осознал тот непреложный закон бытия, что гласил мудрость житейскую: желаешь достигнуть целей своих — умей ждать.

Только закрутились первые заботы по визиту сватаемого в гости к Сидякиным, как злодейка-чума ураганом ворвалась на территорию Стольного Града и всех его окрестностей. Чёрный люд помирал за день десятками. На окраинах рыли могилы-скуде́льницы, которые пачками пожирали скошенных чумой смердов. Бояре семьями бросились прочь из первопрестольного... В город Володимир перебрался Боярский Совет. Кесарь переехал на временное проживание в Алексееву слободу — ближе к Собранию. Часть Опричного войска ушла вместе с двумя первыми полками стрелецкими на охрану самодержца. Другая часть Опричнины, сыновья самых знатных дворян, перебрались ещё далее: на границу тверской и новгородской земли, в окрестности места Торжок, где совсем недавно ещё сражались друг с другом в жестоких схватках государевы войска и новгородское ополчение. А ныне общая беда-мерзавица окончательно всех замирила. Знатные опричники и остатки новгородских воителей вместе держали порядок в городках и селениях северных рубежей Отечества.

Худые родом дворяне (такие как Яков Лихой и его дружок Сенька), прочие отпрыски служилых людей из Опричнины, остались в Стольном Граде. Вместе с ярыгами и государевыми стражниками, кромешники управлялись заботами по сохранению порядка в первом граде Русского Государства: зарестовывали разносчиков слухов, хоронили умерших, пресекали волнения на площадях и рынках. К слову сказать, треклятый мор уносил жизни не только посадских и других чёрных людей.

Хула чуме и всем её первопричинам.

Зараза по итогу унесла жизней опричников в три раза более чем недавнее новгородское восстание. Однако к Якову Лихому и его дружку Сеньке Коптилину судьба оказалась милостива, оба молодца выжили — назло всем маренам. К началу зимы мор ослабил удавку, а бе́резень стольградский люд встретил с облегчением — чума совсем отступила…

К месяцу травню в столицу вернулись, покинувшие её жители: сам Государь с дворцовой челядью, бояре, знатные опричники. А к первому месяцу лета, ласковому да тёплому разноцвету, жизнь Стольного Града наладилась окончательно и сызнова потекла привычным ручьём. Опричные подьячие разъехались по весям: набирать новых молодцев на службу в святой государев монашеский Орден; а выживший опричник Яков Данилович с каждым днём грустил всё более: как теперь напомнить недоступному Царю о его милости и снова заслать какого важного свата к Сидякиным?

Яков разработал мето́ду для достижения цели. Всеми правдами и неправдами прорваться к Юрию Милосельскому и напомнить ему о государевом слове. Задача была непростая, так как князь был довольно редким гостем на Опричном Дворе, предпочитая более околачиваться в Детинце, ближе к Власти...

Потом Яков узнал, что ныне имеется ещё одно препятствие на его пути к Милосельскому — князь захворал. Опричник в нетерпении ожидал исцеления начальника и назубок выучил яркую речь, которую он скажет Юрий Васильевичу при встрече. В голове мелькнула грешная мыслишка: “Хоть бы бунт какой снова случился, помилуй Господи. Вот где стираются невидимые рубежи между управителями и рядовыми бойцами…”

Яков Данилович недооценил царскую память... В конце разноцвета к Опричному Двору без всякого упреждения подкатила помпезная колымага боярина Романовского, в окружении десятка гайдуков, и забрала с собой взволнованного кромешника. Сватаемый постоянно одёргивал полы чёрного кафтана и часто егозил беспокойным задом по креслу. Михаил Романовский лукаво наблюдал за терзаниями молодого опричника.

— Не егози ты, Яков Данилович, не расплёскивай дух молодецкий попусту, — поучал юнца первый вельможа Отечества.

Повторилась картина, что уже имела место с осемь тому месяцев взад: в горнице хором Сидякина на резных стулах-креслах с важностью восседали хозяин имения и его именитый гость Романовский. На столе стоял кувшин гишпанского вина и два кубка. Только картина имела ныне важное дополнение: перед взорами бояр, расправив широкие плечи, стоял сватаемый опричник чуть выше среднего роста.

— Печальную историю поведал ты, Яков Данилович... Упокой, Господи, душу родителя твоего... — взгрустнул Сидякин, — сгинул от руки лихого разбойника. Вечная память.

Все трое перекрестились. Первый вельможа для святого действа повернулся к красному углу. Осенив личность знамением, Романовский, как заправский заговорщик, подмигнул Лихому правым глазом.

— Михаил Борисович, — обернулся Романовский к Сидякину, — ты у нас боярин широких взглядов, не чураешься новых обычаев, в светлую даль зорко глядишь... Веди дочку, поглядим и мы на твою кралечку.

Сидякин улыбнулся и звонко хлопнул в ладоши. Дверь в горницу отворилась и внутрь помещения прошла Марфа Михайловна Сидякина. Девица с почтением поклонилась по очереди: отцу, Романовскому, а потом и молодому кромешнику. Яков Данилович склонился в ответном глубоком поклоне. Далее опричник поднял хребет и стал тянуть Марфу в омут своих лучистых васильковых очей. Хитрец какой...

А своенравная дева, видимо, не особо готовилась к визиту гостей. Марфа Михайловна была одета так, будто за осемь месяцев ни разу не меняла одежды: брусничного цвета сарафан, зелёные ленты в густых и шелковистых волосах, на шее монисто из жемчуга. А всё равно — чудо, как хороша огневолосая девица! Яков Лихой заполыхал алыми щеками в великом смущении и отвёл взгляд в сторону. Потом снова поглядел на красавицу. Затем опять смутился и покосился на ершистый персидский ковёр, которым был устлан пол. Зелёный омут глаз девы засосал в себя васильковые струи. Водица булькнула, запах мокрой древесины...

Марфа со смешком глядела на полыхающего в смущении парня. Кажется, она признала опричника...

— Ай, люди добрые! — залебезил сладким голосом сват Михаил Романовский. — Поглядите, что за парочка: молодец, васильковые очи и златокудрая девица! Галчонок да лебёдушка белая.

— Не галчонок, а воронёнок. Ergo: охота у нас, — хохотнул хозяин.

— Кто охотник, а кто добыча тут, — улыбнулся философ-сват, — нет пока ясности, Михайла Борисович. Ergo то ergo, а женишок — ого-го!

Яков Данилович совсем засмущался: того и гляди погорит...

— Признала я тебя, воронёнок, — усмехнулась девица-краса.

— Где эт вы, дети