Башни Латераны 2 - Виталий Хонихоев

Деньги кончились на третий день.

Тави пошла искать работу. Обошла лавки, мастерские, постоялые дворы. Везде — одно и то же: «Не нужна». Или «Шкенов не берём».

К вечеру она вернулась с пустыми руками. Отец лежал под навесом, укрытый одеялом, и не открывал глаз. Кашель стал глуше, тяжелее.

Тави села рядом, положила руку на его лоб. Горячий.

— Папа, — прошептала она. — Тебе нужен лекарь. Нужны лекарства.

Он не ответил. Только сжал её руку — слабо, почти неощутимо.

Тави смотрела на него и чувствовала, как внутри нарастает что-то холодное, тяжёлое. Страх.

Он умирает. Если она не найдёт деньги — он умрёт. Именно тогда Господь Архангел послал ей второй знак.

На четвёртый день она услышала разговор.

Две женщины стояли у колодца, набирая воду. Одна — молодая, в потрёпанном платье, с усталым лицом. Вторая — постарше, с жёстким взглядом.

— Слышала, в казармах ищут девок, — говорила молодая. — Стирать, убирать. Платят медяками, но хоть что-то.

Старшая усмехнулась:

— Ага. Только порядочная девушка туда не пойдёт. Наёмники там… сам знаешь какие. Те, кто крутится рядом с ними, те просто девки продажные, кто потом такую замуж возьмет?

— Но если деньги нужны…

— Если деньги нужны — иди в бордель. Там хоть честно. А в казармах — грязная работа, унижения, и ещё скажут, что ты…

Тави отошла, не дослушав.

Казармы. Наёмники. Грязная работа. Она сжала кулаки, чувствуя, как медные кольца на запястьях врезаются в кожу. Порядочная девушка туда не пойдёт. Но что значит «порядочная», когда отец умирает? Что значит «честь», когда нету денег купить краюху хлеба?

Тави вернулась под навес, посмотрела на отца. Он лежал, укрытый одеялом, и кашлял — глухо, надрывно, будто что-то рвалось внутри.

Она опустилась на колени рядом, взяла его руку.

— Папа, — прошептала она. — Я найду деньги. Обещаю.

Он не ответил. Только сжал её пальцы — едва ощутимо.

Тави выпрямилась, вытерла глаза и пошла к казармам.

Капитан роты наёмников «Железные Волки», грузный, массивный мужчина с бородой и шрамом через половину лица — окинул её равнодушным взглядом.

— Убирать? — переспросил он. — Полы мыть, бельё стирать?

— Да, — твёрдо ответила Тави, хотя внутри всё сжалось.

— Три медяка в день, — сказал он. — Еду не даём, только работу. Согласна?

Три медяка. Почти ничего. Но лучше, чем ничего.

— Согласна, — сказала она.

Капитан кивнул.

— Начинаешь завтра. С рассвета. А то совсем засрались, уроды…

Тави кивнула и ушла.

Первый день она мыла полы в казармах. Вода была ледяной, руки покраснели, потрескались. Наёмники проходили мимо, не обращая на неё внимания. Кто-то бросил грязную рубаху ей под ноги:

— Постираешь, шкеночка?

Она подняла рубаху молча, унесла к корыту.

Во второй день один из наёмников — молодой, с кривой усмешкой — остановился рядом, пока она скребла пол.

— Эй, красотка, — сказал он. — Ты новенькая?

Тави не подняла глаз.

— Я работаю, — сказала она тихо.

— Вижу, — усмехнулся он. — А после работы? Не хочешь подзаработать? Я плачу хорошо. Тави сжала тряпку, чувствуя, как внутри закипает злость. Но она промолчала. Просто встала, взяла ведро и ушла.

За спиной раздался смех.

К концу недели она привыкла. Привыкла к холодной воде, к грубым шуткам, к взглядам, которые скользили по её телу. Привыкла к тому, что её называли «шкеночкой», «красоткой», «девкой из прачечной».

Она молчала, работала, брала свои три медяка и уходила.

Но денег всё равно не хватало.

Три медяка в день — это краюха хлеба и кружка бульона. Этого едва хватало, чтобы не умереть с голоду. Но на лекарства, на тёплую комнату, на лекаря — не хватало.

Тави видела, как отец слабеет. Как кашель становится глуше, дыхание — тяжелее. Как он перестаёт вставать, просто лежит под одеялом, глядя в никуда.

И она понимала: времени мало.

Город жил своей жизнью. Слухи ползли по улицам, как крысы — говорили, что армия Арнульфа подошла к стенам. Что начнётся осада. Что нужно готовиться к долгой зиме.

Цены на продукты взлетели. Хлеб, который раньше стоил медяк, теперь стоил три. Мясо — недоступная роскошь. Дрова — на вес золота.

Тави стояла у прилавка на рынке, держа в руке три медяка, и смотрела на краюху хлеба размером с кулак.

— Три медяка, — сказал торговец равнодушно.

— Но… — Тави сжала монеты. — Неделю назад это стоило один медяк.

— Неделю назад не было осады, — ответил торговец. — Берёшь или нет?

Тави взяла хлеб и ушла.

Вечером она сидела под навесом, держа в руках краюху. Отец лежал рядом, укрытый одеялом, и кашлял. Тави разломила хлеб пополам, протянула ему.

— Ешь, папа.

Он покачал головой.

— Ты ешь, — прохрипел он. — Тебе нужны силы.

— Тебе тоже.

Он не взял хлеб. Просто закрыл глаза.

Тави смотрела на него и чувствовала, как внутри что-то ломается. Он умирает. Она видит, как он умирает, и ничего не может сделать.

Три медяка в день. Краюха хлеба размером с кулак. Холодный навес. Кашель, который не проходит.

Это не жизнь. Это медленная смерть.

Тави положила хлеб рядом с отцом, встала и вышла из-под навеса.

Город шумел вокруг — голоса, смех, крики торговцев. Где-то вдали бил колокол. Холодный ветер трепал её волосы, пробирался под одежду. Она стояла посреди улицы, сжимая кулаки, и чувствовала, как внутри нарастает что-то тёмное, отчаянное.

Тогда Господь Архангел послал ей третий знак. Или вернее — испытание.

Чахотка, сказал лекарь. Нужен жирный бульон, сало, тёплое молоко, зелье яснотки. Но где взять деньги? Три медяка в день — это краюха хлеба размером с кулак. Не больше. А отец умирает. В тот вечер, когда Тави возвращалась из казарм, к ней подошла женщина. Молодая, с гладкими ладонями и прямой спиной. Одета просто, но не из простых — это было видно по рукам без мозолей, по аккуратным ногтям, по тому, как она говорила: сразу к делу, без лишних слов.

— Тебе деньги нужны? — спросила женщина, и в руке её взблеснул золотой.

Тави замерла. Золотой. Сотня серебряных монет.

Жизнь отца.

— Нужно достать волосы Безымянной Дейны, — сказала женщина спокойно. — Или расчёску. Я ей амулет на защиту от тёмных чар хочу сделать. У Арнульфа, слышала, архимаги