Отец. Возродить братство - Евгений Колдаев

всего несколько часов, чтобы разобраться в ситуации. Руки затряслись в бессильной ярости, кулаки сжимались и разжимались. Он напрягал мышцы, пытаясь высвободиться. Тщетно. Лишь пульсирующая боль расходилась по всему телу от мест, где плоть сражалась со сталью.

– Да, неприятно, – прошептал холодный голос. – Неприятно.

Он словно издевался, смеялся над Богданом. Кто? Кто этот ублюдок, и что он себе позволяет? Это допрос, пытка, что это такое, бездна его побери? Что?

– Думаешь, сможешь порвать эти цепи, Бугай? Хвалю. Столько ярости. Столько злобы. Столько простой, грубой физической мощи, – он снова смеялся над ним. Холодно, жестоко, мерзко. – Я наслышан о твоих подвигах, ветеран. Наслышан, о, да. Ты ведь настоящая легенда. Так? Это правда?

Дыхание участилось, ярость обуревала Богдана, пот застилал глаза, не давая видеть. Он пытался высвободиться, посмотреть на говорившего. Разорвать цепи, вскочить, схватить его, прижать к стене и выяснить, что им известно и что с его девочкой.

Руки болели, сталь резала их в кровь, но не отпускала. Он чувствовал липкую горячую жидкость на ладонях, ощущал боль, но по сравнению с тем, что бушевало в его душе, эти чувства почти ничего не значили. Он рвался на свободу, словно пойманный в клетку хищник.

– Предатель! – мощная оплеуха после секундной тишины обожгла ему правую часть головы. – Лжец!

За первой, с небольшим промежутком времени, последовала вторая, уже с другой стороны. В ушах зашумело, все тело напряглось еще сильнее. Казалось бы, куда еще сильнее? Но где-то в нем рождались все новые и новые силы. Так было всегда, когда ему приходилось сражаться. Каждый раз, когда Бугай видел кровь и испытывал боль, если рядом погибали его товарищи – он лишь ощущал очередной прилив сил. Ярость, безумная, подпитываемая злостью, толчками поднималась откуда-то из середины груди к конечностям, придавая им сил. Ветеран был готов разорвать говорившего на части голыми руками, но цепи, крепкие стальные оковы, не позволяли ему сделать это. Слишком они оказались прочными, хорошо закрепленными. Конвой отлично потрудился. Никаких послаблений, ни малейшей возможности извернуться и вырваться. Отличная сталь, качественные крепления, все сделано на совесть.

Следующий удар, пришедшийся в поясницу, выбил воздух из легких Богдана. Он застонал, дернулся, сплюнул. Крови на губах не чувствовалось.

– Богдан, пойми, – очередной смешок, – усвой, кто ты такой. Запомни, где твое место, Богдан.

Еще один удар по спине.

– Ты забыл свое место, ты, ублюдок без рода и племени, пришедший сюда и теперь предавший город, который принял тебя в свои объятия.

Еще удар.

– Продажная шлюха!

Бугай сипло дышал. Ярость, бессильная, обжигающая, продолжала разливаться по телу. Но она не помогала, не могла совладать с оковами. Даже если он порвет одну из цепей, безоружный, скованный – что будет дальше? Там, за дверью, стоит ясноокий, и кто знает, что это за человек, за его спиной наносящий удары. Он ничего не мог сейчас сделать, только терпеть, слушать эту болтовню, смириться с ней. Что еще? Он, простой человек, пошедший на это ради своих любимых.

– Думаешь, мы забыли о тебе, Богдан? Нет, мы наблюдали, смотрели чужими глазами, слушали.

Удары прекратились.

– Мы следим за всеми. Всеми, Богдан. Ты никогда не лез вверх, пытался быть никем, невидимым, никчемным, неприметным. Мы ценили это, считали, что на тебя можно положиться. Но ты предал нас.

Очередная серия ударов, по голове, по спине, по бокам.

– Но нас не сбить с толку. Ты, Богдан, ты, страшный человек, – смешок, тишина, звук шагов и продолжение монолога:

– Нет, ты не человек. Ты – монстр, зверь, убийца. Да, да. Настоящий монстр, который совершил много такого, чего не может сделать человек. Да, Богдан, мы следили за тобой. И ждали лишь повода. Мы всегда ждем, когда человек оступится. А ты, тварь, не просто оступился. Ты предал Кракон!

На голову Богдана вылилась вода. Много. Пара ведер. От неожиданности он дернулся, закашлялся. Поток был такой холодный, что его разгоряченный злобой и болью организм обожгло. Сильная судорога прошла по спине. Все тело горело.

– Ты, слуга города, предал его. Вогнал кинжал в его любящее сердце, – голос говорил с грустью, переходящей в злобу.

– Бездна! – заорал Богдан, не выдержав. – О чем ты?! Что ты такое несешь?!

– Несу? – голос казался разочарованным. – Ко мне следует обращаться на «вы», пес!

И сразу же после этого слова по рукам и ногам Богдана последовали хлесткие удары палкой из-за спины. Слева, справа, вновь и вновь.

– Тварь, мразь, ублюдок, никчемный кусок дерьма, червяк! – орал палач, нанося удары.

Богдан дергался в цепях, боль обжигала, сводила с ума. После палки в дело пошел хлыст, пару раз прошедший по спине. Сознание мутилось, в глазах темнело. Казалось, что вместо двух огоньков свечей на столе перед ним плавают три или четыре… А может, свеча изначально была одна? И это все был обман зрения, вызванный болью, яростью, страхом и злобой?

– Богдан, мы все знаем. Мы осознали твое предательство чуть позже, чем нам хотелось, но быстро приняли меры. Твоя дочь, ведьма, у нас, Богдан, – он смеялся за его спиной, прекратив избиение.

– Лжешь! – заорал в безумии Бугай. – Лжешь!!!

Удар плетью по плечам и смех, затем еще удар.

– Твоя дочь, истинно верующая в наш город. Славная преемница наших идей. Как у такого ублюдка, как ты, могла вырасти такая верная девочка?

Тишина, сводящее с ума молчание и вновь слова:

– Она сама пришла к нам вечером. Во всем созналась и просила, молила нас о снисхождении к тебе, проклятому предателю, оступившемуся и решившему, что он волен распорядиться столь ценным сосудом, своей дочерью, как ему заблагорассудится. Это прелестное создание знало, что ты, предатель, не имел на это права, она пришла сама. Слышишь? Пес!

– Нет! – его крик пресек очередной щелчок кнута.

– Да, Богдан, да. Трус, лжец и предатель. А она – славная дочь Кракона.

– Нет, нет…– Бугай шептал это уже тихо, повторяя раз за разом, без остановки, а из глаз текли слезы, которые остановить он был не в силах. Где-то там, в груди, где билось его сердце, откуда накатывали волны ярости, теперь была пустота, холодная, безжизненная. Казалось, он физически ощущал ее, давящую и стремящуюся вырваться наружу. Разум затуманился от этого бессилия, от ощущения безысходности, бессмысленности бытия, никчемности всего окружающего и происходящего.

Силы покинули его, он обмяк в цепях,