Игра в умолчания - Макс Мах

и никак не желала находиться. Тина уже и карманы между делом охлопала, и под кровать заглянула, и туда‑сюда бросила быстрый, но внимательный взгляд, однако «Дюймовочки» нигде не нашла. А время поджимало, и в конце концов девушка покинула дом вместе со всеми остальными, ощущая гнетущее чувство потери и острые уколы неспокойной совести, но делать и вправду было нечего. А Глиф… Может быть, девочка решила, что ей не по пути с такими опасными – во всех отношениях – людьми, как Тина и ее спутники?

– Девочка! – Голосок «Дюймовочки» раздался из тьмы ровно в то мгновение, когда Тина осталась во дворе одна, с ужасом глядя на огненные всполохи, пляшущие на стенах и крышах домов. Кольцо погони смыкалось вокруг беглецов даже раньше, чем они покинули западню.

«Черт!»

– Не пужись! Пусть враки пужатся!

«Пусть враги боятся!» – почти машинально перевела Тина.

– Дорога. Там. Конюшни за. Идти. Не пужиться! – Все это вылетело из темноты, словно горох из кубышки. – Карман? Пазуха?

– Да, да! – опомнилась Тина и, подхватив с земли кроху и сунув ее себе за пазуху, крикнула остальных.

Теперь, пару минут спустя, они все бежали сквозь тьму за ней, а она не знала даже, куда их ведет, положившись – «Вот дура‑то!» – на слово «не пойми кого»!

Однако сидящая за пазухой «Дюймовочка» нет‑нет, а подавала тихий голосок, направляя Тину то вправо, то влево.

– Ссюда! – шипела кроха, толкая чем‑то твердым в левую грудь. Во всяком случае, Тина надеялась, что когда‑нибудь там вырастет что‑нибудь более основательное, чем имелось теперь. Однако размеры, как объяснила ей когда‑то Теа, на чувствительность не влияют, и от ударов куколки Глиф Тине становилось по‑настоящему больно.

– Туда! – И Глиф колола чем‑то в основание правой груди.

«Твою мать!» – но Тина продолжала упорно идти, вернее, бежать предложенным ей маршрутом.

Сначала они петляли по совершенно невообразимому – особенно в темноте – лабиринту, образованному нежилыми постройками с глухими, сложенными из дикого камня стенами. Затем забежали в тупик, но кто‑то, как выяснилось, позаботился о том, чтобы и отсутствие дороги не задержало беглецов. Луна как раз вышла из облаков и залила окрестности серебристо‑лимонным светом, по яркости способным соперничать и с солнечным. Таким, какой бывает в хмурое дождливое утро, но все‑таки утро, а не вечер, вот в чем разница. И при этом лунном свете Тина увидела, что кто‑то очень вовремя и, кажется, совсем недавно развалил каменную в полтора человеческих роста стену, а за ней лежала пустая улица, упиравшаяся во внешнюю стену, вернее, в то, что осталось от частокола. Кусок стены был опрокинут вовне, образовав – видимо, вполне случайно – мост над оврагом. Ну, а за мостом лежала свобода, как она есть: поля и луга, река и дол, лес и холмы. Иди, стало быть, куда хочешь. Они и пошли, даже побежали, но лошадей и поклажу – увы – пришлось бросить…

[1] Цитаты взяты из «Начал» Эвклида.

[2] Остановка дыхательных движений.

Глава 4

ГЛАВА 4. Тупик

1. Тридцатого листобоя 1647 года

Увы, но счастье не вечно, и удача – неверная спутница искателя приключений. Из Мельничной заимки они выбрались, выдравшись – почти ненамеренно – сквозь случайную щель в западне со всеми вытекающими из этого обстоятельства последствиями. Ушли налегке, ободрав кожу в кровь, сохранив жизнь и свободу, но потеряв при этом лошадей и поклажу, и оказались один на один с судьбой, затерянные в лесах и горах, во враждебном мире Драконьего хребта и Старых графств под опустившимся едва ли не до самой земли хмурым осенним небом. Погода испортилась. Солнце скрылось за плотно сошедшимися грозовыми облаками, темными, тяжелыми, обремененными ливневыми дождями. Впрочем, дожди пока лишь пугали путников, начинаясь и прекращаясь, ни разу не достигнув своей истинной силы, угадываемой, но не заявленной. Тем не менее и без дождей это были трудные дни. Холодные и голодные: ни дичи, ни приличных размеров водоема, чтобы наловить в нем рыбы, ни ягод, ни грибов. Возникало впечатление, что путешественники попали в «слепое пятно» судьбы: ни добра, ни зла, одно лишь унылое равнодушие природы…

* * *

Шли весь день, шли и шли, двигаясь словно тени в аду, бредущие по вечному кругу посмертия, свалившись ввечеру – где ноги подкосились – от усталости и истощения. Приближалась ночь, но страшно было, ввиду возможной погони, разводить костер, и не было припасов, чтобы утолить голод.

Тина прилегла под деревом, ощущая, как спазмы голода терзают пустой желудок, и начала было, как ни странно, задремывать – усталость брала свое, – но в этот момент в ухо ей щекотно задышала вышедшая из подполья «Дюймовочка».

– Зачем сплишь? Неможно! Низя! Слабнешь вся. Ноги ходить нет никак. – Тина уже и раньше заметила, что Глиф временами говорила лучше, но иногда – просто ужасно, и от чего это зависело, понять было невозможно. – Стать! Итить! Ням‑ням. Кушать подато. Вперед!

– Куда? – тоскливо спросила, впрочем, вполне конспиративно – то есть шепотом, Тина.

– В туда! – потянула ее за ухо малютка. – Дерево за, вперед‑вперед, итить, шагать. Тихо. Скрытно. Слышно не.

– Ну, пошли, – согласилась Тина и углубилась в тень, сгустившуюся среди стволов. – Обалдеть! – сказала она через минуту, продравшись – с Божьей помощью и матерком – сквозь густой подлесок. – А ты как узнала?

– Знала, ведала! – радостно сообщила «Дюймовочка». – Жри!

– Спасибо!

Перед Тиной открылась вполне сказочная картина: обширная поляна, залитая последними солнечными лучами, каким‑то чудом, не иначе, просочившимися сквозь дождевые облака и лесную чащу. Поляну сплошь покрывал земляничник – притом земляничины были невероятно крупные, сочно‑алого цвета и отнюдь не перезрелые, – а по краям ее рос густой малинник, усеянный темно‑красными, мохнатыми ягодами, и орешник, сгибавшийся под тяжестью плодов.

– Такого не бывает! – воскликнула Тина, опускаясь на колени.

– Бывает! – гордо возразила кроха, спрыгивая с плеча Тины прямо в ягодный рай.

–