Перекресток воронов - Анджей Сапковский

не сделать. Что-де каждый, стрыгой укушенный, сам стрыгой станет. Что-де и укуса не надо, одного взгляда хватит. Что-де и взгляда не надо, а проклятие стрыги действует на расстоянии и беда каждой беременной в округе. А ко всему этому…

Она вдруг умолкла. Огонек свечи замерцал, фитиль треснул и закоптил.

– Ко всему этому ходит слух, что маркграф Линденброг и не думает о том, чтобы… ликвидировать чудовище. Все еще безуспешно ищет возможность снять заклятие. И расколдовать девочку. Маркграф ищет, стрыга убивает, горняки бегут из Брунанбурга, народ волнуется. И требует, чтобы маркграф наконец что-то сделал. Конкретно, чтобы отбросил свои предрассудки. И позвал на помощь ведьмаков. Которых… Ну, скажем так, не любит.

Геральт мог кивнуть, но решил, что нужды в этом нет.

– В Стеклянной Горе, – комендант подняла голову, – ты снял порчу, убив женщину, что эту порчу наслала. В случае со стрыгой нужно будет тоже так поступить?

– Нет. Совсем иначе. И чтобы было понятно: я не собираюсь ехать в Ард Каррайг, чтобы убить отца девочки.

– Рада слышать.

Какое-то время оба молчали.

– У меня странное чувство, – сказал он наконец, – или, точнее, предчувствие. Что ты не говоришь мне всего.

На самом-то деле ни чувства, ни предчувствия у Геральта не было, а в поведении и речи коменданта не было ничего, решительно ничего, что могло бы указывать на недоговоренности. Он просто выстрелил наугад. И, о чудо, попал.

Точно так же, впрочем, мог и промахнуться. Потому что Елена Фиахра де Мерсо вообще не отреагировала.

– Я не привыкла, – взглянула она ему в глаза поверх пламени свечи, – признаваться во всем на первом свидании. А теперь иди уже отсюда. Мы выходим на рассвете, надо выспаться.

Глава одиннадцатая

Существуют на этом свете, дорогой маркграф, явления необратимые. Такие, что изменяются лишь в одну сторону и, будучи изменены, в прошлое положение вернуться никак не могут. Например: нельзя из рыбного супа сделать аквариум. Или, используя более простые и доступные для тебя слова, вдобавок из близкой тебе области: если ты выдернешь волосы, ты их не вставишь назад. Еще проще и без метафор: что стало стрыгой, стрыгою и останется во веки веков. Надо было, дорогой Луитпольд, думать раньше. И не членом, а головой. А теперь получай то, что ты заслужил.

Фрагмент письма чародея Артамона из Асгута, декана Академии Магии в Бан Арде, к Луитпольду Линденброгу, маркграфу Верхней Мархии.

Участок за замком Брунанбург был неглубокой впадиной, естественным седлом между двумя холмами. Замок поднимался на более высоком обрывистом холме; над тем же, что пониже, доминировали руины некогда величественного строения, руины все еще величественные. Геральт догадывался, что некогда это был храм. А намного раньше, чем некогда, – некая эльфийская постройка, которую сперва превратили в руины, а потом переделали в храм. А потом и его превратили в руины тоже.

Впадинку, кроме корявых ив, окружали густые заросли, сплетенные кусты, непролазная их изгородь. Центр же впадины покрывал настоящий лес надгробных камней, разнообразнейшего размера и формы. Сразу бросалось в глаза разделение кладбища на старинную часть, что помнила еще времена эльфов, и более новую, человеческую. В эльфийской части преобладали сильно потрепанные временем и обросшие мхом приземистые дольмены. Новую же, человеческую часть, заполняли современные надгробия – стройные колонны, столпы, стелы.

Было полнолуние. Кладбище в свете луны выглядело заколдованным, чарующим.

Геральт получил точные инструкции, знал, где искать нужную могилу. Но и без инструкций все равно наверняка нашел бы ее, настолько она выделялась. Стелы над ней не было, лишь плита из светлого мрамора. Плита абсолютно чистая, без надписей и эпитафий.

Безошибочным знаком были также разбросанные вокруг черепа и кости. Некоторых из жертв стрыга тащила поближе к своему склепу, чтобы пировать там.

Он знал, что ему придется делать, хорошо помнил обучение в Каэр Морхене.

Все теории снятия чар с упырей группы ночниц – а этих теорий было несколько – сходились на том, что метаморфирующие стрыгу чары исчезнут, если покойницу застанут вне ее склепа третьи петухи, то бишь третье пение петуха. Само собой, дело было не в самом петухе и не в его пении, а в астрономическом времени и положении Солнца под горизонтом. Об астрономическом времени, однако, мало кто слышал, а положения Солнца ниже горизонта кроме астрономов не умел измерять никто. Так что время отмечали петухи, поющие трижды между полуночью и рассветом. Первый крик петуха, или первые петухи, звучал сразу после полуночи. Вторые петухи оповещали о наступлении предутренних сумерек, отмечая момент, когда над горизонтом появляется первый отблеск зари. Третьи петухи пели на рассвете, в тот момент, когда утренняя заря стирала с небосвода самые слабые звезды.

Октябрь подходил к середине, а дальний колокол и первые петухи, возвещающие полночь, отзвучали примерно час назад. Следовательно, до рассвета оставалось около четырех часов. Может, чуть больше. Может, меньше.

Он уселся на могиле – там, где начиналась ведущая к поселку горняков тропа. Из сумки достал шкатулку, нажал впадинку-замок, провел пальцем по крышечкам флакончиков. Иволга, Черная Чайка, Чибис, Трясогузка, Черный Дрозд, Цапля, Козодой и Чечевица.

Сегодня, подумал он, вынимая из ячейки флакончик, без Козодоя не обойтись.

* * *

Все четыре стены комнаты украшали охотничьи трофеи. И не какая-то мелочь. Оленьи рога, например, только начинались от двадцативосьмиконечных. Шкуры и головы кабанов весом фунтов по шестьсот верных. Шкуры огромных росомах. Небывалой величины гофрированные рога муфлонов.

Почетное же место – над камином, у которого грел ноги Луитпольд[34] Линденброг, маркграф Верхней Мархии – занимали рога гигантского лося, так называемые «лопаты», размахом в добрых восемьдесят дюймов.

Маркграф молча присматривался к Геральту, забавляясь большим серебряным кубком, украшенным чем-то вроде фрагментов костей. Он выглядел как хорошо ухоженный пятидесятилетний мужчина. Или же как сорокалетний, который всю жизнь совершенно о себе не заботился. Синеватый нос и выдающееся брюхо выдавали пристрастие к напиткам и кулинарным излишествам.

Несмотря на эти скорее эпикурейские черты маркграф выглядел сурово и устрашающе. Возможно, из-за лба – сильно испещренного морщинами и удлиненного благодаря солидной, хоть и ранней лысине. Возможно, из-за бровей, кустистых и взъерошенных, словно пара каких-то косматых грызунов. А может быть, из-за глаз, а точней – очень нехорошего их взгляда.

На Геральта излучаемая маркграфом угрожающая суровость не произвела впечатления. Наверняка вследствие юношеского недостатка воображения.

В углу комнаты, под огромным чучелом орла, стояли кросна[35], за ними сидели две женщины, а точнее, женщина и девочка. Девочке было лет двенадцать, и выглядела она как девочка.