Былые - Брайан Кэтлинг

— Только взгляни на себя — истый принц среди недолюдей, — хохотнул Сидрус.

Уголек ответил взмахом — этого жеста никто из них не понял.

— Ну, на посошок, — гаркнул Сидрус, наливая два стакана вина. Уголек покачал головой.

— Не для меня.

— Только разок.

— Нет.

— А я говорю — да, только разок, — он схватил стакан и сунул в руку Угольку.

Сидрус отступил и высоко поднял свой, улыбаясь энергично и без тепла.

— За другие места, — он осушил вино и просиял улыбкой Угольку, который перевернул стакан вверх дном и вылил его содержимое на пол.

— Я не могу.

— Да почему? — закричал Сидрус, и его новое лицо по-новому побагровело от гнева.

— Потому что не могу, а твои дороги — только твои.

— Гребаный труп, — кричал Сидрус, — пей, — и заново наполнил стакан, напирая на отступающую фигуру, замкнувшую рот здоровой розовой ладонью. Они боролись, но взяла сторона Сидруса, он повалил мешок с костями на земляной пол, придавив большим весом и расплескивая вино по грязи.

— Ты выпьешь за меня, — сказал он.

— Я не посмею ради тебя. Иначе я скажу правду.

Сидрус откинулся, позволяя Угольку отдышаться. На месте нового размышления сгустилась тишина. Сидрус наполнил стакан и уперся рукой за головой слуги. Приподнял его, как ребенка или больного друга, не отводя взгляда от тусклого блеска за глазами Уголька. Оба молчали. Он с силой прижал керамический край стакана к челюсти Былого, сколов один из родных зубов. Медленно отклонил голову назад, вливая в глотку рубиновую жидкость. Уголек закашлялся, подавился и отпал. Сидрус встал и наблюдал за ним.

— Тогда говори, — закричал он во всю взыгравшую мощь.

Уголек свернулся в сидячее положение и отер с губ вино и пыль.

— Ты вернешься, откуда пришел. Теперь в тебе сила двоих. Тебе следовало помочь мне уйти, но ты решил оставить меня. Хорошо же, я скажу тебе, что следующие твои поступки навек отринут тебя от твоего Бога и расколют тебя самого. Уйди ты сразу, ничего бы не случилось. Теперь уж поздно. Мне жаль тебя.

Лишившись дара речи, Сидрус поднялся с раскаленным добела жаром внутри.

— Как ты смеешь говорить мне это кощунство, — он отступил, не в силах поверить убожеству сказанного. — Жаль меня?

Уголек вскарабкался на ноги и последовал за ним, протягивая руки, чтобы ласково взять дрожащего человека за плечи. Затем улыбнулся, и из-за глаз просиял яркий золотой свет.

— Сделано, — сказал он.

Сидрус свирепо вырвался, попятился на три шага и схватил посох у двери. Размахнулся, описал великую дугу в комнате, ударившую в грудь Уголька. Тот, размахивая руками, повалился навзничь на пол. Сидрус высился над ним с оскалом, воздел посох, словно копье или свайный молот.

— Я первый из своего рода, первый преобразившийся, и этого не делал ни один человек, — прохрипел Уголек, когда твердый, как сталь, конец посоха из болотного дерева обрушился ему на лицо. Вновь и вновь Сидрус бил, наконец с победоносным воплем сковырнув новую челюсть. Чтобы убедиться, что добился своего, Сидрус проломил посохом грудную клетку и проворачивал, пока не разрушил ее бесповоротно. Тело он бросил на полу и ушел из дома, посмеиваясь при мысли о байках, что будут рассказывать местные, когда найдут месиво. Кровь полилась, только когда он ушел. Скоро польется еще больше.

Глава тринадцатая

ЛОНДОН, 1924 год

Это была самая впечатляющая больница, что видывал Гектор. Ее длинная бледность растянулась вдоль горизонта огороженного участка, куда он только что вошел через главные ворота. Дорожка вела прямо, к украшавшей вход грандиозной лестнице. Здание было в три этажа высотой и в середине венчалось куполом. От него в обе стороны простирались крылья, даруя радушное ощущение порядка и преданности, не угнетая при этом своим величием. Этому виду были впору поросшие плющом стены и парковая территория. Пока Гектор обходил по дорожке цветущую овальную клумбу, из-за стен сада по левую руку послышалось громкое хлопанье. Все еще было ветрено, и деревья тряслись, играя солнцем, сдувшим всю предшествующую сырость. Хлопанье только усилилось, и у Шумана заледенела кровь. Этот звук безо всяких видимых причин вторгался в его жизнь. Не существовало никаких объяснений громкости шума или необязательного содрогания порожденного им ужаса. Теперь Гектор заторопился, желая удалиться от зловещей энергии. Поспешил подняться на верхние ступеньки. Там остановился и оглянулся назад, через стену, в поисках разгадки призраков, что так смутили его на дорожке. Медсестры развешивали простыни; от унизительной простоты их прикладной задачи Шуман почувствовал себя дураком. Наверное, он просто переутомился, читал не те книги или втайне переживал из-за скорости и странности недавних обстоятельств. Что бы ни вынудило его превратить в голове повседневную домашнюю потребность в психический феномен, было оно поистине нежеланным. Он поправил одежду и направился в двери, где назвал усатому привратнику в деревянной будке имя и цель прибытия.

Его отвели к твердой, но широкой деревянной скамье, где он сел и принялся ждать с тремя другими посетителями. Он пришел слишком рано. Во время ожидания перед ним проходило множество людей. Шуман пытался различить пациентов, посетителей и персонал. Внутри нарастало возбуждение, приводившее к легкой тошноте и противоречивому желанию немедля уйти, пока он еще глубже не погрузился в это странное и противоестественное дело. Уж было показалась заманчивой мысль шмыгнуть обратно на уютную пенсию. Он выкинул ее из головы. Это подвиг, и для него избрали одного только Гектора. Это сделает ему имя и подарит место в истории намного выше понимания Химмельструпа и иже с ним. Быть может, даже получится написать книгу. Он тешился воображаемой славой — столь поздней, столь заслуженной после многих лет работы с недалекими студентами и еще более недалекими коллегами, — когда осознал, что над ним кто-то стоит с улыбкой.

— Профессор Шоумен, — сказал худощавый и высокий мужчина с песочного цвета волосами, приветливо улыбавшийся.

— Да, Шуман, — поправил Гектор.

Сияющая улыбка у высокого тощего англичанина не померкла ни на миг. Он протянул руку, и Гектор оторвался от скамьи. При ближайшем рассмотрении предположил, что доктору около сорока, но сказать точнее было трудно. Гладкое вытянутое лицо и по-мальчишески невинное обаяние говорили о молодости. Но уверенность и манера держать себя склоняли к зрелости.

— Я пришел увидеть пациента 126.

— Да, верно, — сказал врач, словно они говорили о чем-то другом. — Добро пожаловать, профессор Шоумен, все очень рады, что вы проделали столь долгий путь, чтобы проведать