Былые - Брайан Кэтлинг

Они миновали высокие двустворчатые двери, ведущие в один из главных коридоров. Николас заглянул в подсобку и поговорил с тремя смотрителями. Один вышел и смерил взглядом крошечного посетителя. Затем кивнул Николасу и сказал что-то, чего Гектор не расслышал. Оба рассмеялись и снова взглянули на гостя. Ему пришлись не по душе их манеры; провожатый напоминал новую породу чересчур уверенных в себе ученых мужей, что столь раздражали его в последние годы. Второй же, очевидно, был мужланом, нанятым скорее поддерживать порядок, чем ухаживать за пациентами. Насмешливые повадки — лишь тонкий слой поверх властной наглости.

Николас снова присоединился к нему, и они продолжили путь в винтовочную перспективу центральной галереи мужского крыла. Казалось, в длину она больше сотни метров, с перекрестком на расстоянии в две трети. Слегка сводчатый потолок был обшит деревом. Поперечные отчеркивания сводов только усиливали ощущение перспективы. Гектора охватило головокружительное ощущение, словно от взгляда в телескоп не с той стороны. Коридор бурлил от украшений и деятельности, не имея ничего общего с новыми представлениями о строгой чистоте, покоряющими немецкие заведения. По левую руку все простенки между высокими арками дверей, ведущих в спальни, заполнялись картинами в рамах и растениями в горшках. Скорость коридора осмеивали шкафы с геологическими курьезами и чучелами птиц. Туда и сюда сновали или стояли в разговорчивых группках десятки пациентов и работников.

— Сюда, профессор, — сказал Николас. — Это галерея Альберта — названа в честь принца-регента, тоже немца.

Гектора не обрадовала эта подробность.

Правую сторону этой бесконечной галереи перемежало множество высоких окон, выходящих на сады. Пока Николас торопился впереди, свет из каждого выделял его задор и спешку. В сиянии одного из них он остановился и обеими руками поторопил Гектора. Весьма и весьма похоже на утомленного отца, мешкающего из-за коротконогих детей. В этом свете он казался отскобленным до блеска и неестественно чистым. Волосы — густыми и волнистыми, челка хлопала по гордому и высокому лбу. Гектора пронзил проблеск зависти. Его волосы никогда не были такими, а пару жидких прядей, что еще осталась, приходилось каждое утро сплетать на лысеющей плеши, укладывая в угрюмой попытке изобразить жизнь. Это не тщеславие, убеждал он себя, лишь желание поддержать то, что раньше всегда было естественным. А этот Николас — вылизан с головы до пят вплоть до миловидности кумира кинокартин. Такая очаровательность беспокоила Гектора. Он встречал ее лишь в опасных или ненадежных людях. Припоминались двое студентов из Гейдельберга. Один — слабый ученик, зато заядлый дуэлянт с весьма невротичными вкусами. Второй же — фанатичный лютеранин, чьи совершенные черты сияли даже через серный цвет лица, вызванный оставленной без внимания аллергией на мыло. Оба — антисемиты.

Николас вышел из-под прямого света в следующую полосу тени между размеренно врезанными окнами и завел разговор с отдельно стоящей особой заполошного вида. И вновь он поманил к себе Гектора, и старик уже потихоньку начинал про себя рычать.

— Профессор Шоумен, это мистер Луис Уэйн[3]. Он хотел бы поговорить с вами одну минуту о кошках.

Выражение на лице Шумана было не описать словами.

— О кошках? — прошипел он.

Слово мгновенно разожгло мистера Уэйна, словно он не слышал его секундой ранее от Николаса. Пациент накинулся на руку Шумана, отчаянно схватил ее.

— Да! Позвольте показать, профессор, они у меня в палате, а Николас ограничил меня всего одной минутой на тему, — он потащил сопротивляющегося посетителя поперек коридора, через высокий проем, в спальню щедрых пропорций.

— Но мне не нравятся кошки, — скулил Гектор.

— Как и мне, — ответил Уэйн.

Они встали как вкопанные перед стеной, украшенной картинами. Одни висели в рамах, другие были приперты или же попадали. На всех — кошки. Их разнообразие поражало, словно их рисовало множество художников. Одни — безмятежные и невинные. Какие-то — приторно-сладкие групповые портреты идеализированных животных. На третьих — безумные жестокие чудовища такого вида, будто и они, и воображение автора — жертвы электрошока. В глаза зрителя пихались клоки кислотных цветов. С полотен сплевывались шипы меха и усов. Ни разу еще Гектор не видел столь грубой мазни, но не мог оторвать глаз от спиральных рассеченных очей грозных созданий. Они бросались и бешено царапали его вдруг оробевшие чувства. Их выгнутые тела были злокачественно выписаны мазками противоборствующих цветов. Наконец он оторвал от них взгляд в поисках успокоения от своего проводника, но Николас в ответ лишь широко улыбнулся. Уэйн же все это время тараторил о кошках, называл клички и объяснял характеры. Шуман не слышал ни единого слова; тошнота вернулась и ядовито взбалтывалась вместе с замешательством.

Над Гектором провизжал свирепый и пронзительный свист, так что профессор поежился и скукожился в свой костюм, словно ошпаренная черепаха.

— Время вышло! — сказал Николас голосом, искаженным все еще зажатым в зубах военным свистком. Уэйн прекратил болтать и впал в насупленное безразличие. Доктор двинулся к двери.

— Продолжим, профессор?

Тридцать минут и три новых пациента спустя Николас объявил: «Это может быть вам более интересно», — и распахнул высокие створки. Шуман уставал от бесконечной больницы и нескончаемой жизнерадостности утомительного провожатого. Зал, где они теперь оказались, был заставлен креслами с высокими спинками. Некоторые кресла — на маленьких колесиках или роликах. На каждом восседал престарелый и угасающий пациент. Наконец-то, подумал Шуман. Наверное, он здесь, теперь я встречусь с ним и, если повезет, проведу время наедине и в тишине для попытки коммуникации.

Он быстро оглядел близ сидящих людей. Поискал очередное сушеное черное пугало.

Затем Николас начал знакомить его с каждой пропащей душой по очереди. Их историй болезни он не приводил, только имя и иногда предыдущую профессию. Гектор окинул зал взглядом и ужаснулся его длине и количеству выставленных старых ошметков, когда-то бывших людьми, где никто не походил на пациента 126. Они смотрели на Николаса, и тут Гектор осознал, что все здесь ждут, когда и их представит этот моложавый дурень, переводивший впустую драгоценное время.

— Это, профессор Шоумен, Рональд Кроу. Поздоровайся, Рональд… Рональду семьдесят один год, и во времена деревянного флота он был корабельным плотником… Поздоровайся, Рональд. Расскажи нам о кораблях. Расскажи о плотничестве. У тебя одна минута на тему, начиная сейчас.

Чучело на стуле бестолково выпучилось на посетителей. За бликующими глазами не было ничего. Старик оказался моложе Гектора, и от этого стыла кровь в жилах. Зачем его водят среди этих трагических развалин человечества? Почему Николас взял