Предназначение - Галина Дмитриевна Гончарова

Потому и выбрала Устинья то сказать, что бабушка велела:

– Боренька… не знаю я. Бабушка на меня смотрела сегодня, сказала – непраздна я.

Борис, где стоял, там и на пол опустился, на колени рядом с супругой.

– Устёнушка моя, родная… правда?!

И столько счастья на его лице было, столько радости… В эту секунду и поняла Устинья – может муж ее полюбить с той же силой, что и она его! Не увлечься, не в благодарность за тепло ее, а просто – сердцем полюбить, потому что нет на земле для него другой женщины! Может!!! Пусть не сразу, но все у них сложится! Все хорошо будет!

Устя к мужу кинулась, на пол рядом с ним опустилась, руки на грудь положила.

– Боренька… что ты?

– Голова закружилась. От счастья.

Муж ее к себе притянул, и подумала Устинья, что не у него одного. У нее тоже голова от счастья кружится. И не думала она никогда о таком, и не гадала, и с жизнью попрощалась… и еще сто раз попрощалась бы ради вот этой секунды. Когда сидят они вдвоем, и рука его на живот Устинье легла, словно от всего мира закрывая только-только зародившуюся в нем жизнь, и лицо у него не просто счастливое. Светится Борис от радости, сияет так, что впору свечи погасить и луну закрыть, в горнице ровно солнышко ясное взошло.

– Боренька…

– Устёна, сердце мое, радость моя, обещаешь мне осторожнее быть?

– Обещаю, любимый. Видишь же, я с тобой рядом.

– А кто будет – не говорила Агафья Пантелеевна?

Устя и не хотела, а хихикнула.

– Боренька, ребенку нашему и десяти дней нет, пока он еще с ноготь размером, а то и поменее. Червячок крохотный, не разглядеть еще!

– Правда?

Устя щекой о грудь мужа потерлась, запах его вдохнула – рядом он! Живой! И в ней частичка его растет, драгоценная! Все, все она сделает, но своих любимых сбережет! Понадобится – сама в могилу ляжет, только через девять месяцев, потому как ребенка родить надобно.

– Боренька…

Луна деликатно отвернулась.

А может, и из зависти. Столько сейчас нежности между этими двумя людьми было, столько тепла, что ей отродясь не виделось. Глядят они друг на друга, от счастья светятся.

Любовь?

И так она тоже выглядит, и двоим людям тепло и радостно было. По-настоящему.

Троим людям. Ребенок, хоть и пары дней от роду, тоже это счастье чуял, пропитывался им и знал уже, что на свет он придет любимым и желанным. Дети все чувствуют…

* * *

А на поляне холодно было.

Сара над Ильей встала, в головах у него, литанию завела… Илья и слова не понимал, не по-росски это. Кажись, по-ромски, а то и по-джермански, уж больно язык корявый, резкий, лающий.

Илья уж прикинул, что дальше делать будет.

Перекатится на бок, свечу ногой собьет, ведьму за ноги дернет, подсечет – и кулаком в горло. А потом ею и закроется, вдруг выстрелят из чего али нож кинут… Вот что со второй ведьмой делать?

Слишком далеко стоит, гадина, враз не достать!

– Лю-у-у-у-у-у-уди! А-А-А-А-А-У-У-У-У-У-У-У!!!

Из сотни голосов узнал бы Илья Божедара. Поперхнулась речитативом своим, стихла ведьма. А голос орал от души, да и приближался. Платон два пальца в рот сунул, свистнул по-разбойничьи своим холопам, захлебнулся голос, да и стих.

Тут Илья и решился нападать.

Ежели Божедара… Не препятствие для него два холопа, но вдруг чего ведьмовское у них имеется? И подействует оно на богатыря? Черное колдовство – коварное, подлое…

А вдруг жив богатырь еще, вдруг помощь ему требуется, а он тут невесть чего ждать будет?

Извернулся Илья, ногой свечу сшиб, которую у него в ногах и поставили, а левой рукой ведьму за щиколотку схватил, на себя дернул. Нож в десницу ему ровно сам скользнул, по горлу полоснул гадину.

Кровь хлынула, темная, горячая… Сара и дернуться не успела – черный дар наружу рванулся. И несдобровать бы тут Илье, да на поляне Ева была.

Признал дар хозяйку свою, к ней и потянулся, в нее и впитываться начал… Замерло все, даже ветер утих, побоялся и снежинкой шелохнуть.

Платон Раенский завизжал от ужаса, ровно поросенок под ножом, – и тут Илья опамятовался.

Тушу мерзкую с себя спихнул в сторону, извернулся – и что-то врезалось в него.

– Ходу!

Илья сам не понял, как Божедар его малым не за шкирку с земли вздернул, как за собой потащил, мимо боярина, пробегая, отпустил Илью на секунду, тот чудом в снег не рухнул, а Божедар правой рукой нож метнул, добротный, посеребренный, наговорный, а левой рукой сгреб Платона за загривок да и пихнул что есть силы в сторону ведьмы.

И снова Илью схватил, за собой потянул.

Илья и не видел, что на поляне происходило. А было там то же, что и с Мариной, разве что Марина куда как сильнее была, а Сара – слабая она ведьма. А все ж…

Клинок Еве в глаз вошел, хорошо так, по рукоять самую, она на землю оседать начала, а дар-то черный остался. Может, и метнулся б куда, да тут Платон Раенский прилетел.

И секунды не прошло – на землю ровно мумия осела в шубе боярской, богатой. А дар и развеялся без следа, взял он свою жертву последнюю.

Только три тела на поляне осталось, и так они выглядели, что случайный прохожий потом бы месяц штаны от испуга отстирывал – не помогло. Как есть – жуть жуткая, адская.

Чертовщина.

* * *

Илья уж метрах в ста от поляны кашлянуть смог что-то. Божедар, впрочем, и не побежал далее, остановился, выпустил боярича.

– Поздорову ли, Илюшка?

– Все хорошо. А ты как?

– И я хорошо.

– Ты говорил. А потом те двое… – И замолчал внезапно. Илья старался объяснить, понимая, что звучит это как-то странно, а и неважно! Живы – и то главное, а остальное со временем!

– Говорил. Потом эти двое до меня добрались, я их убил, смотрю, а времени, считай, и нет уже.

– Нет?

– На луну смотри, в зените она. Сейчас бы тебя и убили, – разъяснил Божедар.

– Ух! – не понравилось Илье.

– То-то и оно. Агафья Пантелеевна знать мне дала, мы и проследили за возком. Хоть и велики палаты царские, а улиц, по которым от них отъехать можно, не столь уж много.

– А-а, – понял Илья.

– Я за тобой и бежал. Люди мои отстали чуток,