Тьма на кончиках пальцев - Дмитрий Швец

— Вы так прячете слово контрразведка?

— Если угодно, — кивнул он. — Но не совсем.

Он замолчал, сложил на столе руки лодочкой, прикрыл один глаз и посмотрел на меня.

— Это не важно, — устало произнес он. — Мы можем называть это ведомство как угодно, суть от этого не меняется. Вашу мать подозревают в связях с вооруженным подпольем. Но мы не станем сейчас говорит ни о ней, ни о причинах ее ареста, ни о том, кто ее арестовал или, кто отдал приказ.

Его слова резанули меня по сердцу. В каком смысле кто-то отдал приказ? Кто? Для чего? Я удивленно уставился на человека в шинели, а он, не обращая никакого внимания на мой открывшийся сам собой рот, продолжал:

— Вы правы, я пришел сюда не о сортах кофе с вами разговаривать. Я пришел сюда, посмотреть на вас еще раз. Вблизи и своими глазами. И я увидел все, что хотел.

Он замолчал и нахмурился, глядя, как меня покоробили его слова. Я словно вернулся в прошлое, в тот день когда к нам в гости приезжал некий господин в сером дорожном костюме, с коричневым кожаным саквояжем и призрачной темной змеей в коробке. Он тоже задал мне пару вопросов, а затем сказал, что видел достаточно. Но не слова заставили меня вздрогнуть, интонации. Интонации и голос, если бы я не смотрел на человека в шинели, если бы не видел, как шевелятся его губы, я бы решил, что сюда пробрался тот самый Аксаков.

— Рад за вас, — прохрипел я.

— На вашем месте, я бы и за себя порадовался, — усмехнулся он. — За этой дверью нас с вами ждет женщина. Зовут ее Светлана Юрьевна и вы поедете с ней.

— Что? Что за чушь вы несете, безымянный господин? — я нервно хохотнул. — Две чуши. Женщина в мужской тюрьме и арестант, что покидает с ней тюрьму, — я попытался засмеяться, но наткнулся на ледяной взгляд человека в шинели и лишь спросил:

— Куда?

— Я сейчас ничего не могу для вас сделать. Очень хочу, но пока не могу. Ваши сестры отправились к бабушке, так как еще малы. Вы же, почти совершеннолетний, а значит, вам придется уделить больше внимания. Мы не можем отправить вас к бабушке.

— Отправьте к дедушке, — пожал я плечами.

— Мы не можем. Это был бы слишком очевидный шаг. Я не могу, и не хочу так рисковать.

Он запнулся, словно сказал лишнего, взглянул на меня, как будто ждал моей реакции, но недожавшись кивнул, встал, отправил шинель. Неспешно застегнул пуговицы, оставив лишь две внизу и хулигански не застегнув ворот. Подошел к двери, постучал. Шаги раздались тут же.

Пока отпирали дверь, пока человек в шинели о чем-то шептался с тюремщиком, я размышлял. Я думал о том, зачем же я его остановил. Я рассчитывал, что человек в шинели расскажет мне хоть что-то, хоть что-то объяснит. Но как итог, он еще больше меня запутал. А теперь и вовсе заявил, что я куда-то еду. А я никуда не поеду! Мне и в тюрьме хорошо!

Дверь скрипнула, открылась. В комнату вошла женщина в сером. Нет, не вошла, вплыла словно огромная серая тень, которыми пугают детей. Серое платье длинное, в пол, с юбкой, что едва не касалась земли. Узкая талия подчеркнута перетягивающим ее тонким черным ремешком. Высокая грудь и не нуждалась в подчеркивании, но узкое платье очерчивало ее с совершенной беспощадностью к мужчинам. Миловидное личико, с легким румянцем на щеках, портят сдвинутые черные брови, и слишком пронзительный взгляд черных глаз.

Ведьма, не иначе. Ну ничего, меня таким не напугаешь, моя мать тоже ведьма и я представляю, как с ними бороться. Или дружить.

— Глеб Сергеевич, — произнесла она голосом, который должен был казаться строгим, но таким не был. — Вы поедете со мной.

— Нет! — я помотал головой.

— Не беспокойтесь, Глеб, вы будете в хороших руках, Светланы Юрьевны, — человек в шинели кивнул женщине, она коротко поклонилась, стараясь сохранять непроницаемое лицо, но глаза ее сверкнули на мужчину. — У нее прекрасное заведение, для детей лишившихся родительской опеки. Я думаю, там вы быстро освоитесь и обретете новых друзей. Таких же, как и вы.

— Что это значит? — не выдержал я. — Что значит таких же, как я? — в голове набатом стучали слова: «лишившийся родительской опеки».

— Мы все прекрасно знаем, что это значит. Не стоит отрицать очевидных вещей, Глеб. Или вы думаете, что никто ничего не знает о вас? Ошибаетесь. Как же вы ошибаетесь, — он покачал головой.

Резко вскинул руку, разжал пальцы, словно отправил вверх крохотный мячик. По ушам врезала тишина. Я упал на стол, зажимая разрываемые ей уши. Это больно, очень больно. Краем глаза я увидел застывшую со стеклянными глазами Светлану Юрьевну. Но видел лишь краем и мельком, перед глазами поплыли разноцветные круги.

Он подскочил, схватил меня за подбородок, поднял, заглянул в глаза.

— Кто у тебя? Кто? Пауки, змеи, сколопендры, жуки-навозники? Кто? Кого ты призываешь из тьмы?

— Никого, — почти заплакал я от обиды. — Никого не призываю! — я не должен говорить об этом, не могу проговориться, и потому, что обещал Анастасии Павловне и потому, что, если об этом хоть кто-то узнает, я умру. А умерев не помогу, ни матери, ни отцу. Но откуда он знает о моих паучках? — О чем вы? Из какой тьмы? Из тьмы..., — я широко раскрыл глаза, испуганно приоткрыл рот. Было бы здорово, если бы я побледнел, но бледнеть по заказу я не умел. Однако он поверил.

— Поверьте, Глеб, — говорил он, вернувшись на свое место, сняв заклинание тишины, — я не злой человек, совсем не злой, я лишь выполняю свою работу. Иногда бывает так, что работа моя требует жесткости, иногда жестокости, иногда беспощадности. Иногда приходится быть злым. Однако сейчас моя работа сделать так, чтобы с вами ничего не случилось. Именно с вами, Глеб. Поймите, Я не злой. Совсем не злой. Но сейчас мне плевать на ваших сестер, на ваших родителей, мне интересны вы. Быть может, когда ситуация изменится, я и смог бы ими заняться, или же позволил вам, но сейчас нет.

— Не вмешивайте моих родителей и сестер,